Разработка теоретико-методологических подходов в дореволюционной историографии института биев

В статье рассматриваются попытки политико-юридического закрепления Российской империи на своих юго- восточных окраинах. Особое внимание уделяется формированию эволюционного подхода со стороны правительства при инкорпорации обычного права в соционормативное пространство империи. Автор отмечает, что с момента юридического закрепления российского присутствия на территории казахской Степи, правительство взяло курс на постепенное слияние адата с русским правом. С этой целью проводится ряд реформ, целью которых было путем последовательного    изъятия    полномочий    у    местной    власти,    приобщить    население    края    к  имперскому, «цивилизованному» праву. Автор останавливается на характеристике сложившихся двух подходов по вопросу реформирования местной правовой культуры. Так, если сторонники безболезненной интеграции некодифицированного права с законом исходили из практического опыта и понимания, что для реформирования кочевого общества казахов нужна такая система управления, которая позволит со временем создать унифицированное правовое общество. То, либералы – сторонники скорейшего создания единого гражданского общества, считали, что основными принципами цивилизованного общества является равенство всех граждан перед законом вне зависимости от этнического происхождения и материального положения. Несмотря на жаркие дискуссии по этому вопросу, российские власти последовательно придерживались выбранного курса – последовательной инкорпорации обычного права в правовое поле империи.

Формирование теоретико-методологических принципов и подходов дореволюционной историографии XVIII–XIX вв. по рассматриваемой теме зависело не только от идеологической ситуации в Российской империи. Оно было связано с пониманием политических и стратегических задач России, в состав которой казахи Младшего и Среднего жузов юридически вошли еще в первой половине XVIII в. К этому времени, российское централизованное государство, берущее начало еще с времен Ивана IV Грозного, обращает свой взор как на запад, где Петр I в ходе российско-шведских войн успешно «прорубал окно» в Европу, так и на Восток, где великий реформатор пытался подобрать «ключи» к «вратам» Азии.

Такую «многовекторную» внешнюю политику можно объяснить тем, что время Петра I связано с переоценкой в обществе исторической миссии России на международной арене и утверждением имперской концепции. В основе нее лежала твердая убежденность в том, что Россия, являясь преемницей Рима и Константинополя, имела «божественное» право на расширение территорий и  «естественное» право распоряжаться судьбами людей. В данном случае «движение на восток представлялось исторической миссией России, обусловленной ее срединным географическим положением» [1].

Политика расширения территории, оформленная в идее «собирания земли русской» была продолжена на протяжении всего существования Российского государства, позднее империи, поскольку как указывает философ С.В. Лурье «сохранение и в XIX в. важнейших принципов действия, унаследованных от Византии, указывает на то, что имплицитно проявлял себя взгляд на империю как на икону Царства  Божия, как на государство, имеющее мистическое основание, а потому являющееся уникальным, а не одним из многих государств мира» [2]. Так, например, «накануне воцарения Петра I на троне территория России составляла 256126 кв. миль. После смерти Петра: 275571 кв. м. После смерти Анны: 290802 кв. м. После   смерти   Елизаветы:   294497   кв.  миль.  Ни  характер   государя   или  государыни,   ни советники, окружавшие трон, не оказывали влияния на процесс: он всегда шел в одну сторону: расширения территории, приобретения новых земель» [3].

Объяснить успех поступательного широкомасштабного присоединения и  закрепления  на  новых землях империи только силовым воздействием центра на приграничные окраины (хотя этот фактор не исключается), разноплановыми методами колонизации, включавшими стихийные и  организованные потоки переселенцев, толерантным (по меркам той эпохи) отношением государства к народам и народностям (к примеру, свобода вероисповедания) будет, на мой взгляд, не совсем верным. Думаю, что историческое продвижение и расширение границ в юго-восточном направлении связано, в том числе и с фактором государственной деятельности, правительственной политики и административно-правовой практики империи.

Процесс включения территории Казахской степи в состав Российской империи определяется относительно длительным временным интервалом (XVIII – середина XIX вв.), сопровождавшимся утверждением властью правовых норм и практическим внедрением их в местное  социоправовое  поле. Эти нормы служили важным фактором по легитимации власти в крае, кроме этого они были призваны способствовать постепенному формированию единого правосознания  всех  народов,  населявших империю.

Следует начать с того, что в XVIII в. процесс юридического включения Младшего и Среднего жузов в состав империи не подразумевал фактического закрепления Российской империи на этих территориях. Ее присутствие было скорее «гостевым», поэтому ни о каких серьезных реформах в области права в это время речи не заходило. Бескрайние степные просторы, по сезонно кочующие казахские племена, у которых, по мнению российских исследователей и путешественников, «сложно было найти какие-то признаки государственности», сформировали в российском обществе стойкое мнение о казахах, как общности, пребывающей в доклассовой стадии развития. Один из видных ученых и начальников Оренбургской экспедиции В.Н. Татищев (1737–1739) видел историю мира как непрерывное восхождение от младенчества к «мужеству». При этом восхождение по каждой стадии развития он связывал с очередным уровнем знания и культуры. «И тако мнится, что удобно можем сравнить до обретения письма и закона Моисеева со временем младенчества человека» [4]. «Своеобразные» черты, присущие кочевому миру казахов, объяснялись возрастными параметрами, поэтому кочевники стали восприниматься не просто как «чужие», но и как «иные», живущие в «состоянии незрелости». Путешественники и исследователи казахского общества исходили именно из этого методологического постулата, поэтому не случайно частое употребление эпитетов «дикарь», «варвар» и т. д. по отношению к  характеристике уровня развития общества номадов встречается повсеместно.

Такой методологический подход сохранился и в XIX в. с той лишь разницей, что теперь требовалось законодательное обеспечение, вытекающее из необходимости фактического закрепления на этой территории. Идеи историзма и эволюционного права немецких философов Шеллинга, Фихте и Гердера оказали огромное влияние на взгляды чиновников и исследователей права. В числе  сторонников  этих идей был один из первых реформаторов в области казахского права  генерал-губернатора  Западной Сибири М.М. Сперанский (1819–1921).

Обширная малозаселенная территория Степи, немногочисленный государственный аппарат, не позволявший   силой   атаковать   местную   правовую   практику,   непонятные   для   казахов, а  потому «ненужные» российские законы объективно затрудняли проведение мероприятий в области пересмотра и переоценки адата с тем, чтобы он растворился в имперском праве. Поэтому не случайно политика в крае М.М. Сперанского стала зеркальным отражением популярных в те времена идей о необходимости преобразований в устройстве окраинных народов по цивилизованной (европейской) модели, как соответствующей культурному и развитому обществу. Его новаторские идеи, касающиеся плана преобразования России (к примеру, идея разделения властей на законодательную, исполнительную, судебную) сделали М.М. Сперанского одним из первых политических мыслителей России начала XIX в.

После прибытия в Сибирь он выяснил, что местные народы заметно отличаются от русских. В письме  к своей дочери М.М. Сперанский писал о празднике «диких киргизов» в окрестностях Омска: «Они (казахи. – Ж. М.) жрут почти сырых баранов и пьют кумыс. Нет ничего отвратительнее дикой природы, если в самом деле это есть природа, а не одичавшее ея произведение» [5]. Выявленные им отличия, казалось, касались всего: климата, образа жизни, веры, суда. В то же время он верил, что «законы должны отражать духовные и интеллектуальные нужды народа, сформированные национальной историей и традиций. Каждое общество проходит через детство, зрелость и старость, и “законодатель не может и не должен  менять  этот  возраст,  но он  должен  знать  его точно  и управлять  каждым  в соответствии  с его собственным характером”» [6]. Таким образом, законы привязывались к определенному уровню развития культуры.

В этом плане «путь» в когорту цивилизованных обществ для «отсталых» и «слаборазвитых» виделся, в том числе, через законы, которые должны были стать «моделями для преобразований, и если они  должным образом воплощались чуткими и отзывчивыми администраторами,  то  постепенное восхождение к почитанию норм права последует естественным образом» [7]. То есть «целью правительства было не отдалять народ, для которого издаваемые законы предназначались,  а стимулировать его на то, чтобы “принять и понять его намерения со стороны общества в целом в силу их логической согласованности с нуждами правительства”» [8].

Для того чтобы «подтянуть» менее развитые общества к российской (европейской) модели  и  тем самым создать гомогенное российское общество, предполагалось провести реформирование общества, направить его развитие в нужное русло. Единственный вопрос, который волновал общественность – пути этого реформирования: поступательный (принцип историзма) или крутая ломка устоявшихся местных культурных ценностей (назовем его революционный). На протяжении всего XIX в. наиболее крепкие позиции среди государственных чиновников и представителей  общественности  имели  сторонники первого курса. Не случайно основные положения всех законодательных документов предполагали установление российского правления, в том числе путем использования норм адата.

Исходя из этого постулата, в основу реформы «Устава о сибирских киргизах» 1822 г.  М.М. Сперанский взял курс на использование российского права в качестве средства по «оцивилизированию» казахов и включению посредством этого в российское «цивилизованное (гражданское) общество». Повторю, что до 1822 г. империя лишь юридически присутствовала в Степи, после этого года началось последовательное политико-правовое включение Степи в состав России (реформы 1824, 1854, 1867, 1868 гг. и др.). Важной особенностью этого законодательного документа, определившего характер и содержание всех последующих, явилось то, что М.М. Сперанский взял курс на постепенное преобразование существующих судебных практик, на поступательное внедрение среди местного населения идеи об имперском праве, как более гуманном и справедливом. Поскольку местное население в Западной Сибири было представлено разнородными этническими сегментами, имеющими характерные для них специфические культурные черты, в целом, разный уровень развития  общества,  М.М. Сперанский видел слияние Степи с империей как процесс поэтапный, эволюционный. В практическом выражении эти нововведения выражались в том, что наряду с тем, что вводилось имперское законодательство по некоторым видам уголовных преступлений, казахам разрешалось регулировать свои споры по адату, однако с этого момента начинается перекодификация некоторых норм обычного права в сторону объявления их противоправными.

Предполагалось, что со временем суд биев не выдержит конкуренции с мировыми судами и  постепенно станет судебным рудиментом в жизни кочевников. Такова была логика господствовавшего в то время эволюционистского подхода.

Таким образом, реформы 1820-х гг. можно условно обозначить как некую «точку отсчета»: с этого момента начинается долгий путь трансформации суда биев, его встраивание в российское соционормативное поле. При этом принципы историзма в подходе к вопросам слияния местного права с имперскими стали настолько всеобъемлющими, что можно говорить о том, что они стали основным методологическим подходом для исследователей и администраторов вплоть до советской власти.

Следует признать, что понимание правительством России того, что территория империи в географическом, конфессиональном, этническом и т. д. разрезе представляет собой разнохарактерное пространство, привело к разработке взвешенного, сбалансированного подхода к вопросам по управлению обширными юго-восточными окраинами.

Приняв во внимание сложившиеся народные правовые обычаи и учитывая неудачи  в  кавказском опыте [9], российские законоведы берут курс на постепенную инкорпорацию местного некодифицированного права в российское правовое поле. Такая полиюридическая имперская политика, полагаем, была направлена на решение нескольких задач. Во-первых, в ходе реформ 1820-х гг. начинает устанавливаться практика правового плюрализма – синтеза адата и норм российского права, подразумевавшая первую попытку врастания местных адатных судов в российское соционормативное поле. Государство такими мерами признавало существование, наряду с имперским правом, и адатного. Курс в отношении местного права связан, скорее всего, не с «симпатиями» к нему, а с вполне прагматическими целями: ломка обычаев, в целом насильственные метаморфозы культуры казахского народа  могли привести к противостоянию  региона  и империи,  к потере контроля со стороны  последней над человеческими и материальными ресурсами. В то время как сбалансированная, осторожная, взвешенная политика могла обеспечить включение края в поле влияния империи и постепенное, безболезненное врастание всех его институтов в социокультурное пространство.

Во-вторых, имперский курс, узаконивая разнообразные правовые режимы, рассчитывал «утвердить верховенство российской власти и в то же время дать населению огромные полномочия для самостоятельного управления (курсив мой. – Ж. М.) на местах» [10]. В этом пункте можно выделить несколько моментов: 1. Предоставляя местным судам по-своему интерпретировать правовой обычай, империя прямо и косвенно втягивала их в процесс законотворчества, т. е. управление краем. 2. Дозволяя использовать обычно-правовой инструментарий (в том числе судебный прецедент), как наиболее правоприменительный  к  этой  социокультурной  среде,  власти,  с   одной  стороны,  шли  на  легитимное «соглашение» с местным нобилитетом (в том числе, биями) – она давала им определенные льготы и привилегии в обмен на обязательство служить ей и быть проводниками имперской колониальной политики на местах. Как говорил И. Лакост: «Никакая колонизация невозможна без содействия групп местного населения и автохтонной аристократии» [11]. С другой – таким «соглашением» она хотела обеспечить правовой порядок силами местной политической элиты (читай: давала «огромные полномочия для самостоятельного управления»), не затрачивая финансовых средств и военных ресурсов.

Имперский дискурс по реформированию столь обширного края и вхождению его в российское соционормативное пространство вызывал необходимость сбора и систематизации юридических практик казахов. Идеи о цивилизаторской миссии империи по отношению к нерусским народам, которым «семени гражданственности мы разсеваем не насилием и принуждениями, не утопиями и непримиримыми к делу теориями, а совершенно иными путями – путями кротости, христианской любви и строго правосудия» [12], привели к появлению сборников, в которых были предприняты попытки кодификации норм обычного права казахов. Составление свода уложений местных практик должно было способствовать повышению эффективности работы властей, которые, знакомясь с местным правом, могли селективно отобрать и ввести в нормативный режим только те, которые, по их мнению, не  противоречили  приоритету закона империи.

Наряду с материалами полевой работы, источниками для сбора информации об адате служили различные отчеты, записки, донесения и т. д. образованных государственных  чиновников,  которых  судьба «занесла» в далекий степной край.

К 1820-м гг. сложились в основном два подхода к реформированию нормативного поля казахов. Так, согласно предложениям сторонников либерального  подхода,  российское  законотворчество представлялось как унитарное (в правовом аспекте) правовое пространство, в котором должны были раствориться все местные правовые практики [13].

Либералы считали, что основными принципами цивилизованного государства является верховенство закона и равенство всех граждан перед законом вне зависимости от социального происхождения и богатства. Они, в контексте «окультуривания» нерусских народов, видели будущее России как просвещенного, цивилизованного государства, поэтому курс властей на постепенное, в обозримом будущем инклюзивное распространение общего права вызывало возмущение и жесткую критику. Доводами либералов в пользу скорейшей унификации права служили перемены в жизни казахов, которые «стали во многом нам подражать, устраивать для себя дома и мечети, разводя хлебопашество, так что в настоящее время, большею частию, родственники убитого уже не домогаются платежа за него, а требуют наказания убийцы; за баранту (угон скота. – Ж. М.) скота уже не отправляются за отнятием его, а жалуются Русскому Начальству: будучи уверенными, что по распоряжению его и скот его возвратится, и барантовщики не останутся без взыскания, равным образом и недовольные решением биев в делах о кражах или о чем-либо другом приносят на него Русскому начальству жалобы. Все сие доказывает, что в настоящее время киргизы не только довольны изданными для них Российскими законами, но даже как бы требуют распространения (курсив мой. – Ж. М.) на них и других законов Империи» [14].

Либералы отрицательно относились к местным правовым практикам, деятельность судов, в том числе по обычному праву, ассоциировалась с «пережитками», «патриархальностью», «отсталостью», которые дискредитировали Россию в глазах «просвещенной» Европы и в совокупности тормозили процессы модернизации общества.

Позиции либералов усилились во второй половине XIX в., когда в 1875 г. прошел первый  съезд русских юристов, на котором доклад М.Н. Соловьева и А.М. Фальковского: «Об издании гражданского уложения Российской Империи с изложением причин необходимости отмены местных сводов гражданских  узаконений,  ныне  действующих,  и  указанием  основных  положений,  могущих  служить к объединению   в  России   гражданского   права»   [15]   послужил   еще   одним   мощным   импульсом для «популяризации» дискурса об общеимперском гражданском праве.

Правда, апологеты общеимперского законодательства, говоря о концепции правовой интеграции империи,    очерчивали    географические    рамки   теми   районами,    которые    подходилипод  понятия «цивилизация»: «Навязывать гражданские нормы цивилизованного общества каким-нибудь чукчам или самоедам, само-собою (сохранена орфография источника. – Ж. М.) невозможно, как  невозможно требовать, чтобы рыба летала или птица ползала на четвереньках» [16].

В конце XIX – начале ХХ вв. в важнейших дискуссиях по вопросам правопорядка в России приняли участие такие яркие личности из числа авторитетных юристов-либералов, как В.Д. Набоков, В.А. Маклаков, А.Ф. Кони, В.М. Гессен. «Их мысли и представления о современном им обществе оказали огромное и долговременное влияние на дискуссии о перспективах, возможностях и неудачах правового развития России» [17]. По мнению этих ученых – сторонников либеральных преобразований, правовая культура должна быть построена «на принципах, как создание единой и однородной для всех граждан судебной системы, гласность и введение суда присяжных, всеобщее знание статутного права, рациональная кодификация законов, постановка судопроизводства на нормативную основу и независимость судебной власти» [18]. Отсутствие этих принципов, по мнению либералов,  могло отбросить назад процесс построения правового государства.

Другое направление было представлено сторонниками использования полиюридического подхода (можно обозначить этот подход несколькими понятиями – государственнический, официальный). Они исходили из практического опыта и понимания, что для модернизации кочевого общества нужна система управления, которая позволит без ущерба для обеих сторон (акторов процесса) создать гомогенное правовое общество [19]. Хотя временные рамки этого процесса не оговаривались, но и не растягивались  на десятилетия. Осознание сложности этого процесса и возможности возникновения разного рода объективных проблем подталкивало их к созданию такого гибкого законодательства, которое путем инкорпорации местного права должно было способствовать постепенной трансформации правового самосознания казахов и включению в правовое социокультурное пространство империи.

Конечно, процесс инкорпорации местного права в российское был задуман как поступательный, в то  же время предполагалось не растягивать его века. Не зря на протяжении всей второй половины XIX в. работали различные комиссии (Ф.К. Гирса (1865), М. Курбановского (1883), К.А. Нестеровского (1902– 1903), К.К. Палена (1908–1909), А.Н. Куропаткина (1916) и др.), перед которыми  стояла  конкретная задача по приращению местных правовых практик к имперскому. На деле оказалось все гораздо сложнее. Поэтому, несмотря на многочисленные попытки противников местных правовых практик поднять на государственном уровне вопрос о полной ликвидации традиционных правовых институтов, высшие судебные власти империи отказывались их ликвидировать.

Итак, проведение реформ с целью создания унифицированной правовой системы, которая была нацелена на изменение правового сознания казахов, в определенной степени не увенчалось успехом. Адат продолжал повсеместно использоваться в судебных практиках казахов. В то же время говорить о полном крахе проводимых со стороны правительства мероприятий, думаю, будет неправильным. Целенаправленные, рассчитанные на перспективу правовые устремления правительства, к началу ХХ в. в определенной степени снизили потенциал сопротивления российскому праву со стороны кочевников. Возможность апеллировать казахами по разным причинам к российскому суду в обход народному свидетельствует о верности выбранного курса имперскими властями по русификации правовой культуры кочевников, по созданию гомогенного соционормативного поля империи.

Однако события 1917 г. помешали замыслу российских администраторов в этом вопросе и сохранили  в Степи имманентные социальные институты, в том числе и в области обычного права.

1. Азиатская Россия в геополитической и цивилизационной динамике. XVI–XX века / В.В. Алексеев [и др.]. — М.: Наука, —с. 293.
2. Лурье С.В.  От  древнего  Рима  до  России  ХХ  века:  Преемственность  имперской  традиции //Общественные науки сегодня. — 1997. — № 4. С. 132.
3. Геллер М. История Российской империи. Т. — М.: МИК, 1997. — С. 124.
4. Татищев В.Н. Разговор двух приятелей о пользе науки и училищах // Татищев В.Н. Избранные произведения / Под общ. ред. С.Н. Валка. — Л.: Наука, — С. 70.
5. Сперанский М.М. Письма к дочери / Сост. Н.В. Куксанова. — Новосибирск : Новосиб. гос. ун-т, 2002. — С.
6. Слезкин Ю. Арктические зеркала: Россия и малые народы Севера / Автор. пер. с англ. О. Леонтьевой. — М.: Новое литературное обозрение, — С. 102.
7. Raeff Mikhael Speransky. Statesman of Imperial Russia 1772–1839. Second edition (The Hague: Martinus Nijhoff). — 1969. — P. 340.
8. Мартин В. Закон и обычай в Степи: Казахи Среднего жуза и Российский колониализм в XIX веке /Пер. с англ. Д.М. Костина. — Алматы: Санат, 2009. — С. 48.
9. Бобровников В.О. Мусульмане Северного Кавказа: обычаи, право, насилие: Очерки по истории и этнографии права Нагорного Дагестана. — М.: Вост. лит., 2002. — 368 с.
10. Бёрбэнк Дж. Местные суды, имперское право и гражданство в России // Российская империя в сравнительной перспективе. Сб. статей / Под ред. А.И. Миллера. — М.: Новое издательство, — С. 323.
11. Горшенина С. Извечна ли маргинальность русского колониального Туркестана, или войдет ли постсоветская Средняя Азия в область post-исследований // Ab Imperio. —2007. — № — С. 238.
12. Небольсин П. Отчет  о путешествии  в  Оренбургский  и Астраханский  край  // Вестник  ИРГО /Под ред. В.А. Милютина. — СПб.: Тип. Э. Праца, 1852. — Ч. IV. — Кн. 1—2. — С. 29.
13. Дингельштедт Н. Судебное преобразование в Туркестане // Журнал гражданского и уголовного права. — — Кн. 7. — С. 34—35; Зуев А. Киргизский народный суд // Журнал Министерства юстиции. — 1907. — № 10. — С. 161—208.
14. Государственный исторический архив Оренбургской области. — Ф. — Оп. 2. — Д. 3148. — Л. 342.
15. Соловьев М.Н., Фальковский А.М. Об издании гражданского уложения Российской Империи с изложением причин необходимости отмены местных сводов гражданских узаконений, ныне действующих, и указанием основных положений, могущих служить к объединению в России гражданского права // Первый съезд русских юристов в Москве в 1875 году. — М.: Типография А.И. Мамонтова и Кº, 1882. — С. 59—99.
16. Первый съезд русских юристов в Москве в 1875 году. — М.: Типография А.И. Мамонтова и Кº, — 280 с.
17. Burbank Discipline and Punish in the Moscow Bar Association // The Russian Review 54. — 1995.— № 1. — P. 45—48.
18. Бербанк Дж. Правовая культура, гражданство и крестьянская юриспруденция: перспективы начала ХХ века // Американская русистика: вехи историографии последних лет. Императорский период. Антология. — Самара: Сам. ун-т, 2000. — С. 269—298.
19. Бабаджанов Ходжа Мухаммед-Салих. Заметки киргиза о житие и участи его родичей // Санкт- петербургские ведомости. — — № 136. — С. 2; Костенко Л. Средняя Азия и водворение в ней русской гражданственности. — СПб.: Базунов, 1871. — 358 с.; Терентьев М. Туркестан и туркестанцы // Вестник Европы. — 1875. — № 9. С. 65—112.