Любое литературное произведение так или иначе воспроизводит реальный мир – как материальный, так и идеальный и естественными формами существования этого мира являются категории время и пространство. В литературе как искусстве динамичном, но в тоже время изобразительном, зачастую возникают довольно сложные взаимоотношения между реальным и художественным временем. «Художник должен чувствовать вечность и в то же время быть современным. Без чувства вечности невозможны прочные вещи, без чувства современности художник остается непризнанным»[1, 235], – так М.М. Пришвин сформулировал свое творческое кредо. Однако пришвинское ощущение времени было настолько своеобразным, что привело к парадоксальной ситуации, связанной с публикацией поэмы «Фацелия» в 1940 году. Художника, считающего своим долгом «быть современным», упрекали в отсутствии связи с жизнью: «Мир залит кровью и огнем пожаров, а Пришвин...
«летает дущой с пчелами и листьями ...»», – писал С. Мстиславский в «Новом мире» [2]. Возобновить приостановленную было публикацию, удалось объединенными усилиями друзей писателя, отметивших «страстное стремление автора раскрыть в красоте мир своей родины, укрепив тем самым чувство патриотизма в своем современнике» [3].
Уникальность пришвинского таланта обуславливает особые связи его творчества с литературной традицией. Основополагающие принципы пришвинского движения во времени тонко подметил Г. Гачев: «У нас культ исторического движения, бега – с Петра... «Русь! Куда же несешься ты?..», «летит степная кобылица и мнет ковыль...», – а у Пришвина «вместо быстрой езды – медленная ходьба» [4], отвечает стремлению писателя запечатлеть неповторимые мгновения жизни природы и движения души человека, что делает причастным глубинному течению всей русской классической литературы.
Желание «остановить мгновенье» обусловило, вероятно, и выбор жанра – лирические миниатюры, продолжающие во многом традиции «Стихотворений в прозе» И.С. Тургенева. Пришвинские миниатюры не осколки разбитого зеркала жизни, а элементы мозаики, из которых складывается образ человеческого существования и бытия природы, так же как «из отдельных капель сливается бурный поток, а из мгновений рождается вечность» («Капля и камень») [5, 13]. И как тургеневские «Стихотворения в прозе», миниатюры Пришвина поражают чистотой и прозрачностью языка, легкостью и плавностью течения речи, яркой образностью, органической сочетаемостью знака-слова со стоящим за ним своеобразным взглядом художника на мир; сравни.: весна воды, лучи счастья, стрелы радости, ручей души, улыбка земли (впрочем, это с полным правом можно сказать и о миниатюрах, входящих в другие произведения – «Календарь природы», «Лесная капель»).
Живое чувство времени пронизывает «Фацелию» (в подзаголовке обозначенную как поэма), объединяет все уровни ее содержательно-формальной структуры от философскоэтических размышлений о процессе «создания времени» до формирования лексической системы.Внешне миниатюры связывает в общий цикл автобиографический повествователь, аналог лирического героя. Основной принцип циклизации миниатюр в «Фацелии» рассмотрен Т.М. Рудашевской. Исследовательница считает, что «...в построении поэмы отражены три этапа жизни художника с ведущим устремлением – к полноте человеческого существования», что «три части поэмы – три состояния души... три этапа духовного роста и формирования личности...» [3]. Однако это только первый, внешний пласт общего образа времени, который складывается в «Фацелии». Рядом с автобиографическим, глубоко личным временем просматривается целый ряд временных систем, расширяющих и углубляющих представления о месте человека в мире, смысле и цели человеческого существования: «чужое» личное время, время природное, историческое, культурное, литературное, философское.
«Полнота человеческого существования» в мире Пришвина оказывается невозможной в замкнутом времени собственной жизни, и путь духовного роста личностиэто путь приобщения ко всеобщему времени. Так, в «Пустыне» помимо личного времени повествователя появляется личное время персонажа, и смысл миниатюры раскрывается в неожиданных сближениях, перекличках собственного времени каждого. Параллельное сосуществование двух различных временных систем «вдруг» нарушается, разрушается замкнутость человеческого времени на себе – его внутренняя «пустыня», человек мысленно возвращается в памяти к своим жизненным истокам: «...молодость моя, почти юность, вызвали в нем свое собственное время, когда каждый почти бывает поэтом» [5, 7].
«Чужое» время расширяет личное, разрывает узкие границы человеческой жизни, заключенные между его рождением и смертью («Пустыня», «Аппетит к жизни», «Верхняя мутовка», «Тайная жизнь» и др.). Существование человека как бы перестает сводиться к собственному пребыванию в мире. Личность становится отражением, точкой пересечения различных временных пластов. Поэтому не случайно, что на смещении и совмещении различных потоков времени основана композиционная структура многих миниатюр. Наиболее сложный вариант такой структуры представляют собой «воспоминания в воспоминаниях» («Пустыня», «Тяга», «Аришин вопрос», «Граммофон», «Березы»). В миниатюрах этого типа одновременно сосуществуют три временных среза: время повествования, прошлое лирического героя, где он показан действующим лицом, и воспоминания лирического героя о давно прошедшем, минувшем к началу действия:
«...давным-давно это было; в то далекое «чеховское» время; по тому времени очень серьезный практический вопрос; как мне казалось тогда» («Пустыня») [5]; «… с тех пор прошло множество лет» («Граммофон») [5]; «...это началось в далекой молодости» («Брачный день») [5]; «...со мной в юности было...» («Мышь») [5].
Повествователь как бы подчеркивает значительную временную дистанцию между временем рассказа и временем действия. Расслоение личного времени на прошлое и настоящее и наличие временной перспективы в оценке происходящего не только показывает изменение психологии человека в зависимости от возраста, но и испытывает силу прошедшего и ценность настоящего. Воспоминания агронома о «своей Фацелии» делает этого «до крайности практического человека» «почти поэтом», и даже «очень серьезные практические вопросы» о делах травосеяния не могут вернуть его к «действительной жизни» [5,6]. С помощью уточняющих членов предложения, ограничительных частиц (по тому времени очень серьезный вопрос), вводных слов и предложений (как мне казалось тогда) автор-повествователь сеет сомнения в универсальности волнующих юного специалиста проблем («пропаганда травосеяния», «поддержка кооперации», «севооборот»). Таким образом определяется значимость временных, преходящих («дела травосеяния») и вневременных человеческих ценностей («образ любви») в философской системе Пришвина.
Время повествования в «Фацелии» представлено двумя разновидностями: единым методом бытия с застывшим, неподвижным временем, мигом воспоминаний и оценки (переоценки) прошлого («Пустыня», «Синие перышки», «Тяга» и др.) и развернутым протеканием во времени событий, предшествующих воспоминаниям о прошлом и таким образом мотивирующих отношение к основному предмету воспоминаний – Фацелии «...если бы я в юности своей не подменил любовь свою мечтою, я не потерял бы свою Фацелию, и сейчас через много лет не приснилась бы черная бездна» – «Аришин вопрос» [5, 12]. Образ Фацелии становится предметом воспоминаний. Заявленный в предисловии к поэме как «образ любви» (сам писатель говорил о «Фацелии»: «Это моя песня песней»), он становится символом невозвратимой утраты, истоком и средоточием размышлений о бренности всего сущего и нетленности человеческих воспоминаний, поводом для рассуждений о возможности остановить прекрасное мгновенье.
В художественном мире Пришвина время предстает в двух ипостасях: время физическое, реальное, безвозвратное, преходящее, «Я еще ждал до сих пор, а тут как будто навсегда кончилось, и она никогда не придет» и время непреходящее, живущее в человеческой памяти «быльем не поросло». – «Пустыня» [5,6]. Для разграничения времени реального и мыслимого используются различные значения глаголов совершенного вида. Совершенный вид в реальном времени не служит для подчеркивания необратимости временного потока: исчезла, навсегда кончилось, никогда не придет, больше не прилетит. Во времени воспоминаний, напротив, совершенный вид необходим для выражения непреходящего значения ценного доя человека прошлого: как будто ночевали синие птицы и оставили свои синие перья; весна останется тебе навсегда.
Пришвинская концепция человека как средоточия в единой точке всей полноты временного потока (своего – чужого, прошлого – настоящего) приоткрывается с первой строки произведения. Стремление к личностному освоению заставляет художника обращаться к опыту человеческого существования, запечатленному в пословицах и поговорках, традиционных образах былин и народных сказок. Не случайно Пришвин утверждал: «Если ты выбросишь из меня фольклор, ты выбросишь половину меня самого» [1, 48]. Но народная мудрость не воспринимается писателем как непререкаемая догма: она служит предметом напряженного осмысления и сопоставления с личным опытом. В отталкивании от традиционного было, да быльем поросло – смысл пришвинского «Давным-давно это было, но быльем поросло, и я не дам порастать, пока сам буду жив» [5, 6]. Художник подчеркивает активность человека в сохранении прошлого, прошедшее перестает ощущаться как безвозвратно минувшее и становится неотъемлемой частью настоящего.
По-новому подходит Пришвин к изображению традиционной фольклорной ситуации – путник на перепутье – и в эпиграфе к «Росстани»:
«...К счастью, иду я не в ту сторону, где дороги расходятся, а оттуда назад,для меня погибельные дороги у столба не расходятся, а сходятся...» [5, 13]. Здесь за видимым пространственным образом возникает и образ времени. В будущем для пришвинского путника – не неведомые испытания, а радость возвращения. И хотя в некоторых миниатюрах второй части есть горе и утраты, это преодоленные страдания прошлого, о которых путник вспоминает уже из счастливого настоящего («Граммофон», «Аппетит к жизни», «Осенние листики»). И не случайно третья часть поэмы так и называется – «Радость».
Пословица капля долбит камень, которая положена в основу первой миниатюры «Росстани», отражает близкое Пришвину восприятие мира. И здесь размышления о силе и слабости, бессилии и могуществе воплощаются в образах, связанных с течением времени: жизнь капли -доля секунды, одно мгновенье, дальше – смерть; камню жееще тысячу лет здесь лежать. Но из мгновений складывается вечность, как из капель сливается бурный поток. И вечность вбирает в себя жизнь и капли, и камня. В сближении, отталкивании, переосмыслении воплощенных в устном народном творчестве представлений о времени и складывается у Пришвина собственная временная концепция.
Прошлое и настоящее, временное и вечное, сливаясь в едином повествовательном потоке, создают неповторимый образ пришвинского мира, где отношение ко времени как к объективной данности сопрягается с возможностью мировоззренческих и нравственных оценок личного переживания времени. Поэтому собственное личное время часто расслаивается на положительное («сгущенное», сохраненное, переломное) и отрицательное (упущенное, свернутое, замкнутое).
Личное ощущение времени ярко представлено в сопоставлении объективно неравноценных отрезков: «Вся жизньодна ли, две ли ночи» [5, 8] (слова Пушкина, приведенные в «Пустыне»). Сгущение, концентрация душевных и духовных сил в нескольких мгновениях делает эти мгновения своеобразной призмой, которая поиному освещает жизнь, становясь камертоном, по которому проверяется полнота человеческого существования. Такова психология восприятия времени лирическим героем в миниатюрах «Пустыня», «Брачный день» – «...в этот миг все пережитые мною весны стали мне, как одна весна, одно чувство» [5, 16]. «Сгущение» времени характерно для граничных условий существования, и поэтому понятен интерес художника к первому и последнему мгновениям бытия, что отражается и в названиях миниатюр: «Последняя весна», «Близкая разлука», «Молодые листики», «Первый цветок», «Старый скворец». Жизнь в эти мгновения ощущается наиболее полно, и остро чувствуется ее быстротечность:
«Осенью, конечно, все шепчет кругом о близкой разлуке, в радостный солнечный день к этому шепоту присоединяется задорное: хоть один, да мой! И я думаю, что, может быть, и вся наша жизнь проходит, как день, и вся мудрость жизненная сводится к тому же самому: одна только жизнь, единственная, как осенью единственный солнечный день, один день, а мой!» («Близкая разлука») [5, 26].
Наряду со «сгущенным» временем как положительное переживается время «сохраненное». Проблема сохранения времени раскрывается в «Фацелии» и в личном, и в историко-литературном, и в философском аспектах. Необходимость памяти для Пришвина – это залог полноты жизни, ощущение преемственности поколений, неразрывности связей прошлого, настоящего, будущего. Художник стремится запечатлеть окружающий мир в его бесконечных изменениях, сохранить все лучшее в себе: «Не о том я говорю, чтобы мы, взрослые, сложные люди, возвращались бы к детству, а к тому, чтобы в себе самих хранили бы каждый своего младенца...» («Верхняя мутовка») [5, 33].
«Сохраненное» время, как возможность возвратиться в прошлое, противостоит времени ожидания – стремлению приблизить будущее. И если в прошлом были «горе-утрата», «безысходная тоска», то будущее воспринимается только как радость, когда будут завершены искания «неведомого друга» и будет найден «проток в мир всеобщего родства» («Вода») [5, 30]. «Ожидание весны», «аппетит к жизни» придают человеку такую силу, что «все преграды... рассыпаются ничтожной пылью» («Вечер освящения почек») [5, 34]. Однако в пришвинском мире нет непреодолимых границ между прошлым и будущим, между горем и радостью, жизнью и смертью. Одно невозможно без другого, и противопоставление, борьба становятся залогом вечного изменения, раскрывают суть бытия как бесконечного движения времени: Да, не будь этих препятствий на каждом шагу, вода бы сразу ушла, и вовсе не было бы жизни-времени... («Лесной ручей») [5, 36]; Хорошо с высоты достижений такого дня оглянуться назад и ненастные дни ввести, как необходимые, для создания этих чудесных живых ночей. («Живые ночи») [5, 39]. Помимо «сгущенного» и «сохраненного» времени к положительному можно отнести время «переломное». Это своеобразный момент прозрения, когда человеку «вдруг» открываются новые горизонты, когда внезапно происходит как бы пересечение, слияние с другими людьми:
«В одно мгновенье это я успел через глаза заглянуть внутрь ее души...» («Дочь Фацелии») [5, 25]; «...я вдруг вспомнил, как я сам свою бедуутрату погасил некогда подобным ожиданием весны, сколько из этого полилось потом у меня слов утешения». («Аппетит к жизни») [5, 14];
«На чужбине родина моя показалась во всей своей пленительной силе, и вот, когда встала ярко первая встреча с природой, и родной человек в родной стороне показался прекрасным.»(«Брачный день») [5, 16].
На другом полюсе личного ощущения времени – время «упущенное», «чужое», не ставшее своим. Это как бы нарушение гармонии в человеческих отношениях, в самой природе: между различными временными потоками нет точек соприкосновения, хотя должно быть пересечение и слияние. Особенно ярко это ощущение проявляется в первой части поэмы, где лирический герой только нащупывает дорогу к людям. В миниатюре «Синие перышки» образы неподвижных бабочек в холодной росе, которые погибают без солнца, умирающего льда на лугу, засохшей черемухи созвучны настроению лирического героя, который замкнулся в своем горе после потери Фацелии. Именно с неприятии «бесплодной мечты юности», оторванности от людей, свернутого, эгоистически замкнутого на себе времени – смысл символических образов первой части поэмы – пустыни и бездны. Но «резкая боль», усиленная одиночеством, постепенно проходит, и в двух других частях поэмы щемящая тоска по утраченному постепенно сменяется надеждой на будущее, ожиданием радости:
Я же об этом именно и говорю, что наконецто испытываю великое счастье не считать себя человеком особенным, одиноким и быть, как все хорошие люди. («Любовь») [5, 42].
Пусть человека от молодости к зрелости, его духовное взросление, осознание своей общности с людьми неразрывно связаны у лирического героя с чувством близости к природе, сопричастности природному времени. Окружающий мир не только откликается на движения души лирического героя, сопереживает ему («Река под тучами», «Синие перышки» и др.), но и ведет за собой в осмыслении всеобщего единства, связи каждого со всеми. Тематика и проблематика «Фацелии» – обретение духовной зрелости через преодоление «бесплодной мечты юности», через приобщение к миру людей и природы, где образ времени – ядро взглядов писателя на духовное развитие человека. Зримые образы являются в «Фацелии» даже не иллюстрацией мыслей о бытии, а, скорее, формой, способом их существования. Размышления о неповторимости мгновений, о быстротечности жизни, о желании слиться с природой в ритме ее существования, ощущение собственной личности в общем потоке становлений и перемен находят образные эквиваленты в живой природе.
Образ времени складывается на пересечении вечного и преходящего, исторического и природного. Личностное ощущение времени раскрывается в художественном мире «Фацелии» в системе оппозиций, разграничивающих различные типы ощущения времени.
Литература
- Пришвин М.М. Незабудки. – М.: Художественная литература, 1969.
- Мстиславский С. О поэме Пришвина «Фацелия» // Новый мир. – 1940. – № 11.
- Рудашевская Т.М. Поэма «Фацелия» как выражение нравственно-этической позиции М.М. Пришвина // Анализ отдельного художественного произведения. – Л., 1976.
- Гачев Г. Два медведя // Вестник высшей школы. – 1991. – № 7.
- Пришвин М.М. Собрание сочинений в восьми томах. – Т. 5. – М.: Художественная литература, 1983.