Рассуждая о межлитературных связях, исследователь В.И. Кулешов выделяет два их типа: 1) «конкретные связи», в том числе перевод, подражание, влияние, заимствование; 2) историко-типологические аналогии, или схождения, возникающие «независимо от контактов» [1, 7].
Важно подчеркнуть, что суть литературных связей кроется в «художественном результате»: «всякое влияние или заимствование неизбежно сопровождается творческой трансформацией исходного образца» (В.М. Жирмунский).
Согласно концепции исследователя, первопричина литературного произведения всегда глубоко национальна; новое же движение в литературе происходит под влиянием традиций, в преемственной связи с накопленным материалом.
Творческое влияние литературы-транслятора на Автора состоит в том, чтобы сформировать у последнего собственную художественную «манеру». Так, юный Лермонтов драматургически «зависел» от Шиллера (о чем свидетельствуют «красноречивые» связи между лермонтовскими «Испанцами» и шиллеровскими драмами «Коварство и любовь» и «Дон Карлос»). Однако задача каждого большого Художника в том, чтобы «преодолеть» традицию, достигнуть нового на основе принятого и освоенного.
Традиция одновременно и «передача», и принятие данных; это транспортация элементов разного уровня сложности из одного текста (корпуса текстов) в другой (другие), в результате которой происходит межтекстовая (шире – межлитературная) «перекличка». В этом отношении традиция становится синонимична культурно-литературному диалогу.
Диалог как общение двух независимых сущностей (сознаний в концепции М.М. Бахтина) направлен на достижение кооперации, взаимопонимания и информационного взаимообогащения, т.к. в процессе коммуникации (в частности, литературной) тематическая составляющая («известное», «исходное», «данное») непременно дополняется рематической («новым», «неизвестным»). В ином случае диалог лишен смысла (таков постулат коммуникативной лингвистики).
Аслан Жаксылыков, автор художественного цикла «Сны окаянных», использует литературную традицию как механизм амплификации заложенных в романе смыслов – идейных, нравственных, ценностных. Рассмотрим его действие на уровне литературного типа. Главный герой романа – Жан, блестящий интеллигент, не сумевший смириться с миметической жизнью города и избравший (и намеренно, и подсознательно) путь скитаний.
Скитальничество, странничество открывает нам важную коннотацию: мотив выводит нас на пушкинского «Странника».
«Странник» Пушкина – сложнейшее по замыслу произведение, несущее в себе, помимо событийной канвы, несколько подтекстов и явственный «биографический отпечаток». Согласно рассуждениям Г.А. Науменко, представленным в фундаментальной статье «Странник», в биографическом отношении стихотворение явилось болезненной «реакцией» поэта на критику со стороны А. Мицкевича, упрекавшего Пушкина в служении «имперскому Петербургу» [4].
Это очень важный комментарий: большинство исследователей рассматривают произведение как исповедь самого Пушкина, в то время как Науменко убедительно доказывает, что «Странник» – маска, примеряемая поэтом в сложившихся обстоятельствах. Это замечание «снимает» с Текста его исключительный религиозный пафос. «Верный путь к спасению», резюмирует исследователь, показан Пушкиным не в «Страннике», а в последующем «Каменноостровском цикле» (1836) [там же].
Классические интерпретации стихотворения, однако, представляют иные выводы. Для нас это существенное обстоятельство, т.к. Жаксылыков, вероятно, опирался на общепринятую трактовку текста: именно она представлена в жизненном сценарии протагониста «Поющих камней».
Стихотворение «Странник» принято считать высокорелигиозным произведением. Несмотря на различия в оценках интерпретаторов, религиозная составляющая принимается ими как константа.
Так, Достоевский в «Пушкинской речи» усматривает в тексте «душу северного протестантизма» [5, 146]; с мнением писателя решительно не соглашается А. Давыдов, приходящий к выводу, что в «Страннике» звучит «православная ментальность», идущая по пути «истеричного способа веры» [6, 45].
«Образцом религиозного настроения духа» называет стихотворение П.В. Анненков [7, 386]. По словам Н.В. Измайлова, это «лирическая медитация» на тему «поэта и черни», раскрывающая отношения между выдающейся мыслящей личностью и окружающим ее обществом: «Cтранник» – это «непризнанный пророк», «одинокий борец против тяготящих его общественных условий» [8, 25].
Метафорическим описанием «переломного момента в жизни», подобного тому, что пережили герои Данте и Беньяна, называет стихотворение А.А. Долинин [9, 36]. Согласно разработанной ученым модели, пушкинский герой действует в представленной последовательности:
- Духовный кризис и отказ от привычного образа жизни;
- Лиминальная, или промежуточная, стадия, когда герой осознает себя «падшим» и «отъединяется от мира»;
- Божественное откровение, явленное как чудесное событие/чтение сакрального текста и т.п.;
- Обретение целостного религиозного сознания [там же, 10].
Знакомая читателю (и это важно) текстовая организация – принцип «пятикнижия», т.к. на пять фрагментов разбиты 76 строк стихотворения. По сведениям Д.Д. Благого, в авторской версии стихотворения цифрами обозначены только четыре «части»; над условно «пятой» Пушкиным дана разделительная черта [Благой, с. 58]. Вопрос о задуманном автором делении текста остается открытым, однако общепринятый принцип пятичастной конструкции является ассоциацией на знаменитое Пятикнижие Моисея.
Г.А. Науменко указывает на то, что беньяновский подтекст выражен в «Страннике» значительно слабее, чем «мицкевичский». Произведение, согласно позиции исследователя, построено как полемика Пушкина с Мицкевичем и является ответной «репликой» на его «Отрывок». Для нас, однако, важно общее настроение текста, проявленные в нем эсхатологические тенденции (так, в 4 части «Странника» содержится 25 строк; исследователи усматривают в этом аллюзию на 250 башен «греховного» города Вавилона).
Прорабатывая характер Жана, Жаксылыков «опускает» ироничность пушкинского текста (так, «внезапность», с которой лирический герой был «объят скорбию великой», «истеричность» (А. Давыдов) его прозрения, готовность повиноваться «юноше с книгой», который, в отличие от беньяновского Кристиана, не аккумулирует в своем образе религиозного мировоззрения, служат фактическими доказательствами саркастичности, нелепости происходящего).
Для автора «Поющих камней» важна «мифологическая модель», используемая Пушкиным. Отметим, что схема, предложенная А.А. Долининым, практически полностью совпадает с эсхатологическим сценарием Ю.М. Лотмана, который мы уже «накладывали» на роман Жаксылыкова.
В отличие от Странника, Жан не был «объят скорбию великой» внезапно. Духовный кризис нарастал в нем постепенно; желание уединения становилось все более настоятельным. Однако «подавленность тяжким бременем», «согбенность» окончательно «обрушились» на героя после предательства жены. Семья пушкинского Странника, его друзья и приятели «приходят в смущение», подозревая его в «расстройстве чувств». Те же реакции испытывает Айнур («Поверить не могу, что ты стал бичом!») и Арман. Странник предчувствует скорую гибель Петербурга (Идет! уж близко, близко время/ Наш город пламени и ветрам обречен;/ Он в угли и золу вдруг будет обращен,/ И мы погибнем все, коль не успеем вскоре/ Обресть убежище; а где? о горе, горе!).
Жан предвидит скорый конец всего мироздания, в частности, собственную смерть. Обоих героев смерть страшит, они к «суду небесному» не готовы.
Странник, покинувший дом, уходит «бродить, уныньем изнывая»; уходит бродить и Жан. Эмотивная доминанта образа Странника – скорбь, уныние. Жаном движет озлобленность, «гнусное остервенение гиены». Пушкинский герой внутренне готов к «спасению»; протагонисту
«Поющих камней» оно только предстоит. Странник видит «некий свет» и идет к «тесным вратам спасенья» (именно к «свету» перстом направляет его юноша с книгой). «Тесные врата спасенья», которые можно сравнить с «игольным ушком», предполагают добровольную аскезу, отход от гедонистического образа жизни, превращение в «бедного», «кроткого». Чем закончилось бегство Странника, мы не знаем. Но «тесные врата спасенья» становятся центральным мотивом и в тексте Жаксылыкова: Жан полностью лишается социального статуса и его атрибутов, продолжая свой путь бродягой, рабом, нищим.
В декорациях города Жан, как и пушкинский Странник, чувствует себя «узником» (компаративная характеристика города – клетка; более того, автор выстраивает параллель с Содомом и Бедламом – городами, которые настигла небесная кара. Пушкинский Петербург сравнен с Вавилоном).
В случае с произведением Пушкина перед нами – проявление автоинтертекстуальности (Н.А. Фатеева), отсылка к собственному стихотворению. Это «Узник», лейтмотивом которого звучит призыв к уходу, бегству, началу иной, ничем не скованной жизни (Мы вольные птицы; пора, брат, пора! / Туда, где за тучей белеет гора,/Туда, где синеют морские края,/Туда, где гуляем лишь ветер... да я!)
«Прозрение», «путь к спасению» и другие инициационные мотивы Г.А. Науменко выделяет в пушкинском «Каменноостровском цикле», а их генезис – в стихотворении «Пророк». Ю.М. Лотман отмечает, что в данном тексте Пушкин приспособил строго отобранные им библейские образы к своему лирическому замыслу: изображению картины обретения Поэтом пророческого дара, отличающейся исключительной точностью и детализованностью.
Жаксылыковский текст сближен с пушкинским претекстом на уровне «разворачивающегося мифа», инвариантная схема которого – «жизнь – смерть – воскресение».
«Объятый немотой» лирический герой «Пророка» влачится в «пустыне мрачной». Он находится на жизненном «перепутье». Ситуация «перепутья» как выбора, развивающаяся в инициационном месте (пустыне), присутствует и в «Поющих камнях» Жаксылыкова. Пушкинский «дотварный мир» совпадает с жаксылыковским лишь частично: к набору семантических параметров, рассмотренных нами прежде, следует добавить еще один важный «пункт» – значение пандемония.
«Пустыня» Жаксылыкова не только «место божественного испытания», «чистилище», в котором Душа причащается Богу (лермонтовская сентенция «Пустыня внемлет Богу»), но и инфернальное пространство, мучающее человека за все совершенные им земные прегрешения (Я корчусь в пекле изжаренной солнцем реки). Глагол корчиться в лингвокультурном отношении фразеологически сцеплен с «адовыми муками»; ближайшая ассоциация на существительное «пекло» – «адское»). Пушкинский Пророк до встречи с Серафимом бесчувственен.
Жан назван автором безгласным мертвым камнем; оба лирических субъекта на этом этапе духовно безжизненны. Пророка одушевляет божественный Серафим (Моих зениц коснулся он./ Отверзлись вещие зеницы, / Как у испуганной орлицы. / Моих ушей коснулся он, – / И их наполнил шум и звон :/ И внял я неба содроганье, / И горний ангелов полет, / И гад морских подводный ход, / И дольней лозы прозябанье).
В романе Жаксылыкова место Серафима занимает трикстер – старик-китаец, называемый «оборотнем», «китайским лисом», в котором сидит «нечистая сила». Пророку Пушкина открывается «горний путь»; герою «Поющих камней» он пока недоступен (О сын степного волка! Тебе ли судить о горнем пути? Свет истины ищет только слепой, у развилки дорог стоит только начинающий!). Отметим, что «перепутье» пушкинского стихотворения трансформировано в «развилку дорог» в романе Жаксылыкова.
Трикстер – демонически-комический «дублер» героя, божество или дух, наделенный чертами озорника, плута, обманщика; ему свойственно девиантное поведение, «противоправные действия», по обозначению Мелетинского. Так, старик-китаец бьет Жана, держит его «в черном теле», наживаясь на каторжном труде последнего, более того – искушает героя вином и мыслями о самоубийстве (как темное начало в известном стихотворении В.Брюсова «Демон самоубийства»).
Весь «спектр действий» осуществляется стариком в смеховой, шутовской, издевательскисаркастичной тональности. Как правило, в поступках трикстера нет злонамеренной воли; он – движущая сила миропорядка, возвращающая разрозненные части Бытия к изначальной гармонии путем «противодействия» культурному герою. В предыдущих главах мы рассматривали функцию трикстера в отношении Жана.
Серафим вырывает грешный язык лирического героя «Пророка», «празднословный и лукавый», чтобы вложить в «замерзшие» уста «жало мудрыя змеи». Старик-китаец награждает Жана тумаками, запрещая тому «богохульствовать, грешить словом» (неатрибутированная аллюзия); губы и язык героя ощущаются им как «деревянные». В обоих текстах представлена репрезентация вынужденного молчания, неспособности к Слову (следовательно, лиминальной стадии между небытием и жизнью).
В романе присутствует еще одна значимая аллюзия на пушкинское произведение – «жизни мышья беготня» («Стихотворение, сочиненное ночью во время бессонницы»). Жан раздумывает над тем, почему река носит имя Тышкан («Мышь»), когда ей должно зваться Айдахаром, на что старик отвечает:
Обормот ты этакий, разве ты не видишь, что холм похож на мышь <…> Река большая, как дракон, а душа у нее мышья. Так и ты – в груди у тебя спит айдахар, а сам ты живешь, как слепой крот, в грязи возишься [10, 28].
Т.Г. Шеметова усматривает в пушкинском значении мыши аллегорию трусливой, потаенной жизни [11].
Паремиологические единицы русского языка формируют вокруг лексемы «мышь» негативную «ауру»: ее компонентами выступают такие коннотации, как незначительность, мелочность, бесплотность усилий (Гора родила мышь; мышья возня); ограниченность жизненного пространства (Была бы щель, а мышь найдется),боязливость (Мышке и кошка зверь),отсутствие жизненной стабильности (Беден, как церковная мышь), малая «социальная ценность» (Тысяча мышей не заменит одного слона).
Мышиная жизнь – это «возня», суетливое копошение; во многом это объективная параллель с жизнью Жана (с детства мучаемого страхом, не реализовавшем свои мечты и планы и пр.) Мышья беготня не есть настоящая жизнь. Эта стадия, квалифицируемая Автором как критическая, требует преодоления, т.е. символической смерти и последующего возвращения. Мы вновь обращаемся к мифологической схеме «Пророка».
Лирический герой «Пророка» с рассеченной грудью, «вынутым» сердцем и «водвинутым» вместо него пылающим углем уподоблен трупу; за смертью-инициацией следует воскрешение по гласу Божьему. По словам Ю.М. Лотмана, перед нами этнографически достоверное описание шаманской инициации, влекущей за собой обретение пророческого дара [12, 232].
Подобную инициацию с соответствующими стадиями поражения (от ваджры богини Сарасвати), расчленения и воскресения проходит протагонист «Поющих камней» (см.пред.главы).
Все обнаруженные нами элементы поэтической парадигмы укладываются в обобщенную схему, фрейм типизируемой личности, – созданный Е.А. Боратынским образ Недоноска.
Перекличка с Недоноском, одним из самых трагических и глубоких символов-обобщений в русской литературе, явственно присутствует в тексте романа: старик-китаец называет Жана Недоростком (что семантически может выступать синонимом первого), заплутавшим в мире [10, 29]. Именно эта интертекстуальная параллель «обнажает» истинную природу Жана как окаянной Души, что требует специального рассмотрения.
Литература
- Кулешов В.И. Литературные связи России и Западной Европы. – М.: Издательство Московского Университета, 1965. – 465 с.
- Абишева У.К. Неореализм в русской литературе 1900-10-х годов. – М.: Изд-во Моск. ун-та, 2005. – 286 с.
- Кривонос В.Ш. Гоголь: миф провинциального города // Провинция как объект осмысления. – Тверь, 2001. – С.111.
- Науменко Г.А. Странник // NB: Филологические исследования. – 2014. – № 1. – С. 1-49.
- Достоевский Ф.М. «Дневник писателя» на 1880 год. Пушкин (очерк). Произнесено 8 июня в заседании общества любителей русской словесности // Достоевский. –Т. 26. – С. 146.
- Давыдов А. А.С. Пушкин («Однажды странствуя среди долины дикой…») и комментарий к нему Ф.М. Достоевского // Тамыр, вып.4 (37), 2013. – С. 35-45.
- Анненков П.В. Материалы для биографии Александра Сергеевича Пушкина // Пушкин А.С. Сочинения. – Т. 1. – СПб., 1855.
- Измайлов Н.В. Лирические циклы в поэзии Пушкина 30-х годов // Пушкин: Исследования и материалы / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкинcкий Дом). – М.-Л.: АН СССР, 1958. – Т. 2. – С. 7-48.
- Долинин А.А. Испанская историческая легенда в переложении Пушкина // Toronto: Slavic Quarterly. – № 18.
- Жаксылыков А.Ж. Сны окаянных: Трилогия. – Алматы: ТОО «Алматинский издательский дом», 2006. – 526 с.
- Шеметова Т.Г. Мифологема пророка в поэзии XX века // Новый филологический вестник. – 2011. – №1. URL: http://cyberleninka.ru/article/n/mifologema-proroka-v-poezii-hh-v-na-materiale-razgovora-s-geniem-m-tsvetaevoy-i-razgovora-s- nebozhitelem-i-brodskogo (дата обращения: 30.03.2015).
- Лотман Ю.М. Избр. статьи: в 3 т. – Таллинн: Александра, 1992. – Т. 1. – С. 224-229.