Симеон Полоцкий и его школа на пути формирования русской лирики

Специфика литературного рода в значительной мере определяется предметом изображения. На протяжении XVII столетия стихотворство оставалось универсальным в предмете изображения, стре­мясь вобрать в себя полноту внешнего мира в его событийной проявленности и открывая возможность изображать внутреннее в человеке. Это внутреннее, открывавшееся лишь в намеках на на­строение, душевное состояние, было редким. Открытия, сделанные Евфимией Смоленской и Симео­ном Шаховским, не были подхвачены и развиты, так как их творчество осталось недоступным для современников.

Во второй половине XVII в. литературную атмосферу определило появление в Москве Симеона Полоцкого, который создал свою школу. Необозримое наследие этого стихотворца, еще не изданное полностью, отразило энциклопедические познания автора. Свою миссию он видел в том, чтобы пере­дать читателям широкие сведения из разных областей знания. Энциклопедизм Симеона Полоцкого был книжным. И.П.Еремин характеризовал его как «библиофила и начетчика» [1]. Сведения из библей­ской истории, нравоучения, в основе которых лежали принципы христианской добродетели и нравст­венности, переложение Псалтыри — вот что стало содержанием стихотворного творчества Симеона Полоцкого. У него, согласно средневековым представлениям, сложилось отношение к словесному творчеству как к божественному акту. Поэт подобен Богу, он способен как бы заново создать мир [2].

В творчестве Симеона Полоцкого происходят сдвиги в структуре высказывания. Они обуслов­лены содержанием и сменившейся жанровой системой. Прикладной характер творчества членов при­казной школы не был воспринят Симеоном Полоцким и его соратниками. Индифферентное отноше­ние к смене форм высказывания в пределах одного произведения у поэтов первой половины XVII в. сменилось тяготением к повествовательной форме высказывания у Симеона Полоцкого. Так, из ста пятидесяти четырех стихотворений, представленных в одной из последних публикаций этого поэта [3], в ста тридцати восьми автор прибегает к повествовательному высказыванию. Повествователь со­общает об исторических событиях библейского прошлого, о событиях из жизни евангельских персо­нажей, их поступках, размышляет о нравственных законах, о христианской морали. В стихах Симеон Полоцкий продолжает свойственную литературе традицию самосознания искусства слова. Так, в об­ращении «К благочестивому читателю», открывающем «Псалтырь рифмотворную», есть строки, ко­торые объясняют место и смысл рифмованной, т.е. искусной, речи в писательском и читательском сознании:

Тужде аз рифмы тщахся преложити,

не дабы тако в церкви чтенней быти,

Но еже в домех часто ю читати

или сладкими гласы воспевати

Во славу богу, — ибо услаждает

Рифм слух и сердце; чести понуждает [3; 167,168][1].

Появляющийся в тексте субъект речи в форме «аз» не придает субъективной окраски высказан­ному суждению. Даже и в том, чисто цеховом понимании эстетического воздействия рифм на «слух и сердце» нет добытого собственным опытом знания. Эстетика средневековья определяет основу этого поэтического высказывания. По наблюдениям С. Маутхаузеровой, эстетическая концепция стиха оп­ределялась правилами, выработанными Симеоном Полоцким: стих, как и цветы, полезен и своей кра­сотой может лечить душу [4].

Иные эстетические критерии выдвигало направление протопопа Аввакума. Внешнему украша­тельству, ярко выраженному стилю «плетения словес», изысканности и некой претенциозности сил-лабиков Аввакум противопоставлял словесную прямоту, неискусность, простоту выражения, при-родность языка. В одной из редакций Жития Аввакум писал: «...виршами философскими не обык ре­чи красить понеже не словес красных Бог слушает, но дел наших хощет» [5; 42].

Таким образом, стихотворство XVII в. имело свою философию и эстетику. Тяготение Симеона Полоцкого к местоименно не выраженной форме высказывания предопределено сознанием того, что все, о чем повествуется в виршах, — не личное — мое, а нисходит свыше и обращено ко всем. Сам автор-повествователь выступает своего рода посредником между божественным Логосом, запечат­ленным в книгах библейских пророков, и читателем. Традиционная старорусская анонимность в ли­тературе не исчезла окончательно, она приобрела другие очертания и иное воплощение. Известный стихотворец Симеон Полоцкий не свою судьбу и личность как индивидуальное явление отразил в созданных им произведениях. Другие судьбы, лица, порой их эмоциональное состояние, увиденное со стороны, названы и описаны:

грешник молитвы не рад возсылати. <...> Вечныя муку за тыя страдати, горе! и увы? выну воплствовати [131].

Краль Галлийский Бреун деву возлюбил есть [С. 130].

Предмет изображения, вторичность его (ибо повествуется о том, что другими уже в слове во­площено и в морали закреплено) определили сознательное тяготение Симеона Полоцкого к повество­вательной форме высказывания.

Значительным событием в формировании личного высказывания у Симеона Полоцкого оказы­вается появление ролевого «я». Стихотворение «Покаяние Оригеново» с самого начала построено как личное высказывание от лица «я»:

Увы мне, мати моя, яже мя носила?

Горе мне, матия моя, яже мя родила? [С. 141]

«Я» — это автор, перевоплотившийся в кающегося Оригена — раннехристианского аскета, ри­тора, философа и богослова. Стихотворение начинается эмоционально окрашенным зачином. Для Симеона Полоцкого характерными являются повествовательные констатирующие зачины:

АлександрМакедонский елмауслышаше... [С. 115] Октавиан Август в Риме кесарь бяше... [С. 116] Полезно выну бдети, не много же спати... [С. 118] Безгласу рыбу пища услаждает... [С. 119] Две пиявицы во нас всегда пребывают...[С. 140]

«Покаянию Оригенову», в отличие от других известных нам произведений Симеона Полоцкого, свойственна повышенная эмоциональность, которая создается риторическими вопросами и воскли­цаниями. Повтор конструкций с восклицанием «увы» встречается шесть раз:

Увы мне, мати...

...Да плачучася, увы, муж болезный... Но, увы, угашенна и зломрачна бывше!.. Увы мне, учителю прежде в церкви бывшу... Сам, увы, помрачихся, не могох стояти... Создателя моего, увы, удалихся...

Выразительна сложная синтаксическая конструкция, образованная трехкратным сравнительно-противительным повтором:

Яко столп превеликий древле вознесенна, но внезапну до земли люте поверженна; Яко плодоносное древо процветавша, но уже изсохшаго и неплодна ставша; Яко светоносную лампаду светивша, но, увы, угашенна и зломрачна бывша!

Покаянное самоумаление с первых же стихов приобретает высокий эмоциональный накал, кото­рый не дает возможности развивать его по нарастающей. Прием градации в поэтике Симеона Полоц­кого не отработан. Стихотворение строится как эмоциональное движение по кругу; варьируется по­каяние грешного Оригена перед Всевышним в разнообразных словесных сочетаниях, образных па­раллелях.

Завершает это выразительное покаяние шестистрочное слово повествователя, который выступа­ет в форме «мы»:

Сице Ориген греха своего рыдаше <.> Мы то судбам божиим дело оставляем, его же не яви бог, не испытоваем.

Необычная, редчайшая в практике стихотворства XVI—XVII вв. основная часть стихотворения — ролевое слово — в заключение переводится в традиционное русло драматического монолога. Не­смотря на это, стихотворение «Покаяние Оригеново» следует считать значительным историко-литературным фактом. Симеон Полоцкий сделал еще один шаг на пути овладения художественными средствами. Если другие его вирши — это повествование о чем-то, то в анализируемом стихотворе­нии происходит перевоплощение в другое лицо, от имени которого и произнесено покаянное слово. Правда, до конца в этом образе стихотворец Симеон Полоцкий не сумел остаться, но опыт еще раз осуществился. Отметим и другую сторону этого литературного факта. Симеон Полоцкий еще не мо­жет говорить от своего «я», когда речь идет душевных состояниях. Русскому стихотворству предсто­ит огромный путь, прежде чем это ядро лиризма сформируется.

Ролевое личное высказывание присутствует и в «Молитве святаго Иоасафа, в пустыню входя-ща». Надо полагать, что умением говорить от имени другого «я» Симеон Полоцкий овладел в полной мере. «Повесть о пустыннике Варлааме и царевиче Иоасафе» распространилась на Руси в различных вариантах. Наряду с прозаическими версиями этой самой читаемой повести в XVII в. появились со­чинения и в стихотворной форме. Некоторые части московского издания были написаны Симеоном Полоцким. «Молитва... » лишь условно может быть воспринята как молитва Иоасафа, так как в ней почти отсутствуют приметы, в которых мог бы проявиться Иоасаф. Устойчивые формулы, повто­ряющиеся во множестве произведений, могут быть произнесены как свое слово любым молящимся.

К тебе грешный притекаю, многи слезы проливаю: Благоволи мя прияти, еже тебеработати [С. 111,112].

Конечно, искушенный читатель в картине пустыни и в образе Варлаама узнавал известный сю­жет. И все-таки у Симеона Полоцкого еще очень незначительными были индивидуальные характеро­логические признаки.

В анализируемой подборке стихотворений Симеона Полоцкого встречаются произведения со смешанной формой высказывания. В них проступают черты индивидуальности. Так, стихотворение «Честная» утверждает личную точку зрения «аз», которая противополагается философии Платона, выраженной в повествовательной форме:

Аз же предлагаю

славу, ту бо от богатств лучше быти знаю [С. 164].

Далее еще раз сменяется высказывание: заключительное утверждение дается в форме множест­венного числа:

И паче сил телесе мощно ю вменяти, зане за ню и живот волим полагати,

т.е. за славу и жизнь (мы) можем отдать. Это суждение логично могло быть высказано от субъекта в 1-м лице единственного числа, но в контексте стихотворения «волим» (т.е. можем) включает в себя «аз» и неисчислимое множество других, считающих так же.

Стихотворное переложение Псалтыри предваряется обращением «К благочестивому же читате­лю», построенным как дидактическое наставление от личного субъекта в глагольной форме 1-го ли­ца: «молю тя, здравым умом... а то извещаю, поелику сам спастися желаю... и за мя, грешна, ему помолися... ея же верно аз тебе желаю, милости твоей сам ся поручаю» [С. 167—169].

Образ «я» приобретает определенность в пределах традиции; приметы эмпирической жизни не входят в стихотворное произведение. Но даже и таким образом заявленное личное начало чрезвычай­но редко у Симеона Полоцкого.

Интересная закономерность обнаруживается в виршах этого стихотворца: к личной форме вы­сказывания он обращается в тех частях произведений с эпическим высказыванием, в которых рассу­ждает о творчестве, о поэтическом слове, его красоте и воздействии на человека. В «Приветстве... царю... Алексию Михайловичу... » по случаю его вселения в дом в селе Коломенском стихотворец самим словом стремится создать прекрасное подобие выстроенного дома. Это стихотворение — тот редкий случай у Симеона Полоцкого, когда реальный факт, жизненная эмпирика стали основой ху­дожественного произведения:

Видя в дом новый ваше вселение,

в дом, иже миру есть удивление.

В дом зело красный, прехитро созданный,

честности царстей лепо сготованный,

Всячески дивный, красный и богатый,

велелеп извне, внутрь нескудно златый [С. 108—110].

Избирается объективное, безличное, как бы со стороны, повествование, которое дает возмож­ность включиться авторскому «я» в художественное событие:

Аз тех лишенный, дерзнух приходити

с приветным словом, тем верность явити.

Слово из сердца исходно бывает,

что в чием сердце, то светло являет.

Не тако злато, убо яко цату

приношу слово в царску ти полату

Христос царь цату изволил прияти,

ты, царю, приими слово в место цаты

Слово же мое сияти вещает,

их же благ сердце мое ти желает [С. 110].

Далее высказывание явно принадлежит авторскому «я», субъектно не проявленному, но остается та же повышенная взволнованность. Однако меняется объект изображения: если в приведенном тек­сте этим объектом был сам субъект речи, то далее объектом изображения становится царь.

Здравствуй, пресветлый царю, многа лета, живи век долгий в любви Христа света, В доме сем новом, в нова человека облечен, живи до кончины века.

В заключение субъект речи и объект изображения «я» вновь совпадают; но слово «я» обращено и к другому:

Сих сердце мое благ тебе желает,

а слово сие верно извещает,

Еже изволи в милости прияти,

на мою худость светло призирати [С. 108—111].

Оказавшись яркой фигурой в истории русского стихотворства второй половины XVII в., Симеон Полоцкий еще не подошел к тому, чтобы события собственной жизни, переживания собственной ду­ши сделать предметом изображения. Он даже делает шаг назад в сравнении со стихотворцами первой половины XVII в., составившими так называемую приказную школу. Личное в прямом значении поч­ти ушло из стихов Симеона Полоцкого. Его усиление наблюдается в дошедших до нас стихотворных произведениях учеников и последователей Полоцкого — Сильвестра Медведева и Кариона Истоми­на, присутствует оно в выражении точки зрения на изображаемое личностно проявленного носителя речи. Так строятся «Стихи воспоминати смерть приветством» Кариона Истомина:

Воззрю на небо — ум не постигает,

како в не пойду, а бог призывает.

На землю смотрю — мысль притупляется,

всяк человек в ту смертью валяется [3; 211].

В отличие от Симеона Полоцкого его ученики, как и поэты «приказной школы», сообщают в виршах о фактах частной жизни. Например, Карион Истомин называет свое имя в заключительной, четырнадцатой главке стихотворного переложения Домостроя:

Наук изрядством Карион дети вся дарит, в приятность иеромонах и старым говорит Истомин 

сообщает время написания своих виршей: 

Карион хуждший хотящым словеса

иеромонах Истомин написа

Седмь тысящь двесте четвертаго лета

генваря луны мирозданна света

сие издадеся [3; 211].

В таком проявлении личного начала нет индивидуального почерка. Устойчивые повторы этикет­ного характера встречаются постоянно. Они — признак эстетики древнерусской литературы, в которой все значимое узнаваемо, знакомо. Однако приметы индивидуального стиля в соединении с личным на­чалом присутствуют в «Сказании о страстях Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, како претер-пе безвинно создатель всех от беззаконных жидов поругание и крест и смерть ради грех и беззаконий наших», которое атрибутировано А.М. Панченко Сильвестру Медведеву [6; 115—135].

Публикатор произведения относит его к жанру декламации.

Исследователь отмечает, что «наиболее простая разновидность этого жанра, когда связанные об­щей темой монологи произносились поочередно «строками» [6; 116]. «Сказание.» Сильвестра Медве­дева может представлять собой особую разновидность декламации», которая открывает путь к форми­рованию эпической поэмы, в то время как другие разновидности этого жанра древнерусской литерату­ры вплотную подходили к драме. Анализируемое произведение состоит из шестисот сорока четырех стихов силлабического одиннадцатисложника, в основном парной женской рифмовки. Рифма, по пре­имуществу, — глагольная. В «Сказании...» множество диалогов, соединенных сюжетным повествова­нием, что, по всей вероятности, дает основание видеть в нем признаки жанра декламации.

В основе сюжетного повествования «Сказания...» лежат события, запечатленные в Евангелии. По­вествование о последних трагических событиях земной жизни Иисуса предваряется кратким вступле­нием. Уже в нем присутствует та повышенная, ярко выраженная эмоциональность, которая задает тон всему последующему изложению. Субъектная структура вступления традиционна: носитель речи вы­ступает в местоименной форме «нам», «нас», «наш». Выбор такой формы высказывания обусловлен содержанием: то, что произошло много столетий назад, одинаково значимо как для повествователя, так и для слушателей-читателей.

Солнце бо наше како изменися, радость во слезы, день в нощь преложися! Велий дождь слезны очи заливает, дух от печали внутрь нас исчезает.

О страдании ти днесь глаголати благоволи нам помощь твою дати [7; 123] .

Далее стихи Сильвестра Медведева цитируются по этому изданию с указанием страницы в тексте.

На протяжении всего произведения субъект речи и слушатели будут включаться в повествова­ние несколько раз в местоименной форме «нас», «нам», «наш» и в глагольной форме 1-го лица мно­жественного числа — «молим», «поклоняемся».

Един той за нас умирает

и всех нас вечны смерти свобождает [С. 124].

Завет язык живота вещательна,

присно всем благо нам глаголательный,

Глаголати у от труда престаше.

паче и вся плоть нас дела страдаше [С. 128].

Царю нашему Феодору дати... [С. 134].

Молим тя: сына упроси твоего

Христа нашего бога любезнаго [С. 134].

Подаждь твоему благоверну рабу

а нас от сына ти данному дару [С. 134].

Молим тя, дево, чрез слезы драгия, <.>

Молим: упроси у сына твоего

присно всем жити в благодати его,

Страсти же его в памяти имети,

сице нас ради страдавшему пети:

Покланяемся страстем твоем, Христе,

Яви славное твое воскресение! [С. 135]

Таким образом, автор расширяет художественное пространство и время: участниками событий «Сказания...» оказываются не только исторические Христос, Мария, Иуда и другие, но и сегодняшние автор и слушатели-читатели.

Важно отметить, что всякий раз, когда в произведении появляется местоименно выраженный субъект речи, содержательно это уместно и значимо. В «Сказании...» переход от повествовательного высказывания к личному не случайность, не дань литературному этикету, а перелом в развитии сю­жета, фиксирующий переход от исторического прошлого к настоящему моменту, от действий исто­рических персонажей к действию повествователя и слушателей. «Сказание.» зафиксировало зарож­дение функционально значимого субъектного высказывания.

В той же части анализируемого произведения, где субъект речи личностно не обозначен и не участвует в сюжете, его отношение к изображаемому действию выражено внесубъектными средства­ми. Выразительным оказывается лексический пласт. Немногочисленны слова, обозначающие эмо­циональное состояние всех персонажей: страх и трепет несказанный; злой. Тем не менее эмоцио­нальный накал повествования очевиден, и создается он синтаксическими средствами: прежде всего, риторическими восклицаниями и вопросами, параллелизмами в развернутых синтаксических едини­цах. Так, из пяти предложений вступления лишь одно завершается повествовательной интонацией, а четыре — риторическими вопросами и восклицаниями:

Кто ся не дивит и не ужасает,

от своих очес слез не изливает? <.>

Новый Израиль, от бога избранный,

прииде и виждь страх и трепет несказанный!

И далее, по ходу развития содержания повествование постоянно перебивается риторическими вопросами и восклицаниями:

О, колика ти бысть поношения от них, злотворцев, и укорения! Кто-то возможет все изглаголати ли писанию подробну предати? <...> О всезлии, что се содеваете себе в вею огнь уготовляете! [С. 126]

О, что се страшно и чюдно явися,

яко владыка к мукам осудися! <.>

О, колико ту Иисусе стеняше

и от любых ран болезни терпяше! [С. 127]

и т. д. Эти конструкции, встречающиеся в повествовании, освещают события с точки зрения повест­вователя и в его эмоциональной окраске. В «Сказании.», насыщенном диалогами, широко исполь­зуются энергичные, выразительные, близкие к разговорным синтаксические конструкции:

Нецып его в ланиту бияху,

прорицания слышати хотяху:

« Прорцы, прорцы нам, Христе Иисусе,

сый покровенный от нас в убрусе,

От предстоящих кто тя ударяет?» [С. 125] <...>

Другий от воин его обличает

Яко: «Со Христом тя во вертограде видех»,

Петр же ему рек, яко: «Ту с ним не бех» [С. 125]

Абие Пилат жидов созывает,

из претора с ним изшед, возглашает:

« На мужа сего что порицаете,

и вину кую в нем изявляете?» [С. 126]

и т. д. Нередки в произведении диалогические сцены с участием нескольких евангельских персона­жей.

Авторское повествование пестрит оценочными характеристиками действий, событий, персона­жей. Берущие Иисуса воины «злии»; «злии волцы». Анна, которому приводят во двор Иисуса, «злый», «зело преяростный», «весма нежалостный», «пес скверный»; у мучителей Иисуса «немило-стию сердца... горяху», они «всезлейшие»; Пилат «сквернии руце умывает»; «вои проклятии»; «род родов злозливый», «спекулаторы злые». В отличие от врагов Иисус — «агнец кроткий», «праведный агнец», «светлое лице его», «пречисте нозе», «Христос и ничто же вопреки глаголание», «безгласен». Черно-белые краски характеристики персонажей — в традиции древнерусской литературы, и автор выступает здесь прилежным последователем этой традиции. Повествование оказывается эмоцио­нально выраженным, когда в него врывается непосредственный голос автора, переводящего повест­вование из прошлого времени (именно это грамматическое время преобладает в «Сказании...») в на­стоящее, создавая впечатление о том, что все совершается в данный момент.

О всезлии, что се содеваете,

себе в вечный огнь уготовляете! [С. 125] <.>

О, колико ту Иисус стеняше

и от лютых ран болезни терпяше! [С. 127]

Это произведение несет в себе черты художественности, которые разовьются в литературе зна­чительно позднее. Многие черты стиля, отмеченные нами, будут свойственны лирике. Само же «Ска­зание... » соединяет в себе принципы лирического и эпического художественного изображения. Ори­ентация на изображение душевного состояния персонажей, эмоциональная окрашенность событий, включенность повествователя в событийный сюжет, его местоименная проявленность — все это в совокупности присутствует в произведении, составляя его лирическую основу. Столь же развита в произведении его эпическая основа.

Основной событийный сюжет в «Сказании... » — исторический, заимствованный из Евангелия. Особенность его в том, что автор, избирая для изображения кульминационное событие земной жизни Иисуса Христа, свободно контаминирует различные версии этой жизни, сообщенные четырьмя еван­гелистами. В итоге он подробно излагает историю, в которой участвуют многие люди, придающие смерти Спасителя. Но особый акцент сделан на том, чему ни в одном Евангелии не уделяется так много внимания, — это физическое насилие над Христом и его неимоверные страдания, в изображе­нии которых автор «Сказания.» вполне самостоятелен. Он только отталкивается от фактов, сооб­щаемых в Евангелии. Однако следует отметить, что автор не домысливает события, а концентрирует

в своем произведении подробности, взятые из всех четырех Евангелий. Но если в первоисточнике эти подробности немногословны и о них сообщается сдержанно, то в «Сказании... » постоянна эмоцио­нально-участливая авторская позиция, непременны оценочные характеристики всех участников со­бытий. Обстоятельно излагаются действия, связанные с истязанием Христа:

Злии же вой Иисуса взяху,

ужели прекрепко того увязаху <.>

безмилостивые Иисуса биша

Святыя руце прекрепко связаху,

Яко злодея связана влечаху. <.>

От воев тамо на землю падеся,

лице его в нем о камень претреся. <.>

Нецыи его в ланиту бияху <... >

Пречисте нозе в клажу заклепаху <.>

Егда же его в путь вой ведяху,

заушаху и зельно бияху. <.>

Воини в народ Христа изведоша

и при всех ризы с него совлекоша.

К столпу и злии привязаху

и без милости презельно бияху.

Тако и вой проклятии биша,

даже и кожу от тела отбиша. <... >

и венец тернов на главу возлагают.

Но от терния ости проницаху,

главу до мозгу люто прибиваху. <... >

вземши трость, во главу Христа биша < ... >

Власы кровию главы смочишася

лице, все тело очервленишася.

Яко нигде же целу месту быти

еже бы крови множества не точити.

и т. д. Стремление к исчерпывающе подробному описанию еще далеко от умения пользоваться выра­зительными деталями. Здесь видна установка автора на изображение человеческой сущности Христа.

Произведение, созданное в эпоху смуты, в эпоху, когда человеческие судьбы круто менялись под влиянием событий при царском дворе, когда вчерашние фавориты сегодня становились гонимы­ми, а нередко их казнили (тому много примеров: Никон и Аввакум, Сильвестр Медведев и другие), говорило о силе зла, но в то же время утверждало милосердие, надежду на возмездие. Евангельская традиция бесстрастного, объективного, констатирующего повествования нарушена в «Сказании.». В нем автор негодует, сочувствует. Все действия, поступки излагаются оценочно. Нравственная оценка, которая звучит в повествовании о предательстве Иуды, надругательстве над Христом, о его смерти, сопровождается эмоциональными авторскими восклицаниями:

Ах, каков велий страх бысть несказанный,

от бессловесных тварей показанный. <.>

Како же мати, зря сие, терзася,

болезненными стрелы пронзася!

Како душа не изступи тела

от такового ужасного дела.<.>

О, колико ту ему было страсти,

егда господу с крестом бяше пасти!

Непосредственное включение автора в повествование придает произведению лирическую окра­ску, почти не встречающуюся в стихотворстве XVII в.

Однако при ярко выраженной эмоциональности автор обнаруживает слабое усвоение принципов композиции произведения. Явно несоразмерными оказываются части произведения. Так, приступ

состоит из восемнадцати стихов, первая часть основного повествования — из четырехсот двадцати двух стихов, вторая — из ста тридцати двух, третья, заключительная, — из семидесяти двух стихов. Вступление и заключение, небольшие по объему, совпадают по структуре высказывания: носитель речи, проявленный в местоименной форме, появляется только в этих частях произведения. Централь­ная часть, построенная как эпическое повествование, посвящена предательству Иуды, обвинению и приговору, вынесенному Иисусу Христу, казни и мучительной смерти Спасителя, оплакиванию его Марией. Все эти сюжетные действия предстают во множестве подробностей, которые выступают как равнозначные и формируют композицию последовательно подчиненных частей. Обилие диалогов и монологических высказываний персонажей — свидетельство того, что для Сильвестра Медведева Евангелие является источником его литературных штудий, с которым он обращается свободно. Писа­тель не создает свой сюжет и своих героев, а заимствует их из общеизвестного источника, придавая героям человеческие, земные черты и лишая их божественного начала. Этот сюжет позволяет автору достичь и политических целей, когда он в заключение молит пресвятую деву Марию о царе Федоре, царице Наталии, царевичах Иоанне, Петре, молит о защите от врагов и т.д. Субъективная проявлен­ность углубляет лирическую окрашенность эпического в своей основе повествования.

«Сказание о страстях господа Бога... », атрибутированное, как уже отмечалось, А.М. Панченко, Сильвестру Медведеву, поражает своей эмоциональной яркостью и художественностью, что особен­но очевидно при сравнении анализируемого нами произведения с другим, принадлежащим Сильвест­ру Медведеву и близким ему по содержанию, — «Вирша в Великую субботу» (31 марта 1685 года), значительно меньшим по объему (всего сто сорок строк). В самом общем виде «Вирша...» повторяет структуру декламации «Сказания...»: четырехстрочный зачин, сообщение о казни Христа, плач Ма­рии, который дан как ее монолог; затем к оплакиванию Христа присоединяется повествователь, вы­ступающий в форме «мы».

Потщимся убо и мы слезы изливати.

О Христе вселюбезный, раны ти лобызаем [3; 199].

Далее — молитва ко Христу о спасении государей русских, государыни, великих княжен и т.д., и завершается произведение личным авторским пожеланием:

Того светлости вашей аз желаю,

а до стоп ножных поклон сотворяю.

Смиренно прося мя выну щадити,

иже вам имам раб всеверный бытии [3; 201].

Однако при внешней структурной близости существенными являются различия этих произведе­ний. Во-первых, в «Виршах... » отсутствуют лирическая окрашенность стихотворной речи и эмоцио­нальная оценка того, о чем сообщается. Во-вторых, повествуя о судьбе Христа, в частности, описывая некоторые события последнего дня его земной жизни, в «Виршах... » автор лишь констатирует их, воспринимая как бы со стороны:

Благодетеля на свет молят осудити, а убийцу лютаго свободно пустити.

Вземши убо и вой, тело обнажиша,

во многие перемены без пощады биша.

Тече кровь пресвятая, все тело язвися,

ты душа правоверна, зряще преслезися! [3; 198].

В-третьих, в «Сказании...» автор и читатели-слушатели молят о заступничестве Пресвятую деву Марию, а в «Виршах...» — Иисуса Христа. В-четвертых, в «Виршах...» субъект речи выступает как в форме «я», так и в форме «мы», однако образ автора, его внутренний мир, проявление чувств в «Ска­зании...» определеннее, ярче и выразительнее. Есть различие и в стихотворной форме: «Вирши...» написаны тринадцатисложником, «Сказание... » — одиннадцатисложником; в том и другом произве­дениях — парная рифмовка с женскими окончаниями.