Когнитивные аспекты понятия «частного языка» в современной философии языка

В данной статье осуществляется общий анализ понятия «частногоязыка». В ходе рассмотрения определяется характеристика понятия «частногоязыка», как когнитивный феномен. В области исследования был использован сравнительный методологический анализ. Понятие частного языка было рассмотрено в двух направлениях, как частная форма языковых структур или относящегося к чувствованию, как своему референту. По итогам исследования было установлено, что понятие «частного языка» является философской абстракцией, воссозданной в условиях мысленного эксперимента. Он невозможен в полноценной коммуникативной среде. Этому свидетельствуют обосновывающие логические аргументы, представленные в данной статье.

Обсуждение понятия «частного языка» при­менительно к аналитической философии Людви­га Витгенштейна часто осложняется тем фактом, что сам Витгенштейн не дал точного определе­ния этому важному позитивистскому термину. Частный язык, утверждал Витгенштейн, принад­лежит к кругу фактов, методика подхода к кото­рым определена в финальном выводе «Логико-философского трактата»: «...о чем невозможно говорить, о том следует молчать» [1, c. 181]. «Частный язык», таким образом, относится са­мим Витгенштейном к области знаменуемых, а не объясняемых явлений. Тем не менее «логи­ка должна сама о себе заботиться» [1, c. 75], и, в отсутствии определения понятия, мы имеем возможность обратиться к его субстантивным сопутствиям и формальным ограничениям, что позволит ответить на вопрос об относимости «частного языка» - относится ли он исключи­тельно к своему надмножеству (языку, - как это предполагается большинством современных фи­лософов) или же частный язык может относить­ся к самому чувствованию (обозначаемому) как к своему референту.

В первую очередь, следует определить, при­менимы ли к разработке частного языка техни­ки семантики и экстенсиональной логики, если частный язык не контрагирует основополагаю­щее для этих дисциплин понятие истинности высказывания. Для начала отметим, что фило­софская идея частного языка результирует из та­кой логической конструкции: «. никто никогда не знает, что другой человек испытывает боль или головокружение или любое другое ощуще­ние, поскольку любое чувствование частно до того уровня, на котором никто не может ощу­тить (ознакомиться, получить опытным путем) чувствование другого» [2, c. 182]. Заключение этого аргумента ведет к тому, что никого нельзя научить именному пониманию чувства, и каж­дый должен производить (и производит) соб­ственную понятийную сумму для каждого слова, обозначающего некое сенситивное направление. Иными словами, никто не может научить друго­го именному значению чувствования, поскольку для этого необходимо сначала узнать термины и пространственно-временные границы уже сло­жившегося у другого образа, а для того, чтобы выяснить эти термины, необходимо хотя бы ча­стичное понимание того, какое чувствование через них подразумевается. Итак, идея частного языка состоит в том, что каждое отдельное слово или высказывание в отношении чувства не имеет практического, коммуникативного, социального смыслов, будучи, в каждом отдельном случае, исключительным выражением понятного лишь говорящему смысла на собственном, частном, языке говорящего.

В «Философских исследованиях» Витген­штейн задается вопросом: можно ли вообразить язык, слова которого понятны лишь говорящему в данный момент и обозначают его сиюминут­ные частные переживания? Этот язык был бы противопоставлен даже «монологической речи» (теоретически доступной для перевода и толко­вания) и был бы полностью непонятен любому человеку, кроме говорящего на данном языке в данный момент. Такой язык непредставим без понимания явлений частности - и уже в пунктах «Философских исследований» демонстрируется глобальная размытость «частности», ее внутрен­ние логические противоречия в вопросах при­творства, отрицаемости и тождественности (по­следняя, отмечает Витгенштейн, «определяется не путем выразительного акцентирования слова «этот» такое акцентирование лишь затемняет то, что такой критерий нам известен, но о нем нуж­но напоминать» [3, c. 191]). Можно заключить, что частный язык возможен лишь в отрыве от сопутствующих высказыванию неязыковых про­явлений, если мы откажемся от рассмотрения поведения как реального способа выражения чувства: «. допустим, у меня нет никаких есте­ственных проявлений ощущения, а есть только само ощущение <.. .> я просто ассоциирую име­на с ощущениями и пользуюсь ими при описа­нии» [3, c. 167].

Сторонниками практической возможности существования частного языка (среди которых, в частности, Джордж Питчер, Альфред Айер и Карлос Кастанеда) было выдвинуто два возраже­ния витгенштейновскому выведению о теоретич­ности частного языка: во-первых, при признании частного характера чувствований и неопровержи­мости факта существования словарного набора терминов, пригодных для выражения пережива­ний, идея частного языка является приложимой без чисто мыслительного отказа от «языковой игры» (отметим, что понятие языковой игры мы рассматриваем в рамках концепции Карла-Отто Апеля, скорректировавшего исходные предпо­сылки Витгенштейна в пользу большей универ­сальности понятия языковой игры в противо­положность множественности языковых игр у Витгенштейна: по Витгенштейну, значения по­нятий возникают в ходе языковой игры, следова­тельно, общепринятые значения подразумевают наличие некоторого социального консенсуса, то есть общей, развернутой на общественном уров­не языковой игры). С другой стороны, раз чув­ства частны, а Витгенштейн отрицает возмож­ность практического именования частностей, то и обычный язык, возражают Витгенштейну, не может содержать полноценного номинального обозначения чувства, «личное ощущение не яв­ляется частью языковой игры». Однако иссле­дователь философии Витгенштейна Джон Кук опровергает эти контраргументы, указывая на то, что тезис «никто не может чувствовать за друго­го» не подразумевает невозможности понимания сущности чувствования другого. Кук приводит следующую аналогию: никто не может иметь чужой тени, но следует ли из этого, что никто не может ничего знать о чужой тени? [4, p. 515].

Однако допущения для исходной предпосыл­ки возражения Витгенштейну можно продлить, заявив, что подлинным знанием, пониманием чужого чувствования не может считаться обоб­щенная тождественность, лишь непосредствен­ное переживание чужого чувствования позволит доказательно утверждать понимание; однако такое переживание невозможно. Разумеется, та­кое дополнение значительно углубляет и про­ясняет исходный тезис, тем не менее, и оно не может считаться серьезным аргументом против витгенштейновского отрицания практической воплотимости частного языка - знание как та­ковое («знать чужое чувство») есть объективная наработка субъекта, в то время как чувствование есть до-понятие, не подразумевающее «знания», и, следовательно, получающее соответствующее положение относительно языка - или, по Вит­генштейну, выражение «я знаю, что я чувствую боль» есть бессмысленный плеоназм выражения «я чувствую боль», поскольку чувствование в данном случае не нуждается в дополнительном познавательном аппарате, что в языке выража­ется как ненужность пояснения своей опытной разработки чувствования. Следовательно, языко­вая игра позволяет донести чувствование в обоб­щенном виде без дополнительного дознания.

Впрочем, и этот аргумент не ставит точку в попытках опровергнуть тезис Витгенштейна, поскольку положение о практической допусти­мости частного языка может получить третье допущение-дополнение: раз тот, кто испытывает ощущение, вместе с этим познает экзистенцию чувствования, то единственным полноценным знанием чувствования следует считать само это чувствование в его проявлениях (проще говоря, само ощущение). Итак, некто знает боль, пото­му что чувствует ее, и, соответственно, если он хочет, чтобы кто-то другой узнал его боль, то он должен заставить другого также ее почувство­вать. Глубоким дефектом этой логической кон­струкции является отождествление «знания» первого типа (как чувствования) и «знания» как познания, коммуникативной передачи инфор­мации. Отметим, что то же «знание» отмечено в основном тезисе сторонников практического частного языка - «никто никогда не знает.». Для прояснения сути дефекта такого отождест­вления вернемся к рассмотрению отношения «знания» к «чувствованию». В первую очередь отметим, что «я знаю» в данном контексте от­носится исключительно к области уверенности говорящего в точности высказывания. Практи­ческая контекстуализация позволит понять, что этот оборот используется в случае неуверенно­сти реципиента в верности сказанного: и в об­ласти ощущения эта схема остается полностью пригодной, ср.: «...нельзя сказать, что другие узнают о моих ощущениях только по моему по­ведению, так как и обо мне нельзя сказать, что я знаю свои ощущения, - они просто у меня есть. Верно то, что о других людях имеет смысл гово­рить, что они сомневаются, ощущаю ли я боль, говорить же это о себе бессмысленно» [3, c. 168]. Итак, не существует ситуации, в которой имело бы смысл добавлять «я знаю» к «мне больно» для уточнения уверенности говорящего в своих словах, и вообще применительно к сфере лично­го сиюминутного чувствования бессмысленны термины незнания и знания, сомнения и уверен­ности (впрочем, существуют явления коррекции относительно притворства и диагноза - но мы не будем на них останавливаться, поскольку их специфическое значение не относится к отстаи­ваемой нами в данный момент позиции).

Рассмотрим также основополагающую фор­мулу антивитгенштейновского «субъективиз­ма», - «никто не может ощутить чувствование другого». Эта невозможность постулируется как логическая, например, у Бертрана Рассела: «. чувствования и образы памяти не могут быть, даже теоретически, ощущаемы и наблюдаемы кем-то извне» [5, p. 8]. Толкование этого утверж­дения происходит, обычно, в двух направлениях: с одной стороны, из этого тезиса вытекает, что такие фразы, как, например, «я почувствовал его боль» или «он чувствует мое головокружение» бессмысленны, с другой же, можно считать, что отрицание негативной посылки в данном слу­чае дает обязательную истину, например, без­альтернативно истинным следует признать та­кое положение, как «любая чувствуемая мною боль - моя собственная». В качестве уточнения сторонниками реального частного языка приво­дится возможное бытовое использование фраз, обозначенных бессмысленными: «невозможно в буквальном смысле почувствовать чужую боль» [6, p. 43], - пишет Альфред Айер. Таким образом, сторонники подобного подхода заранее ставят себя в уязвимое положение, признавая тезис бес­смысленным и одновременно подразумевая в нем некий буквальный смысл. Интересно, что Вит­генштейн предвидел возможность появления по­добного логически порочного подхода: «. если сказано, что предложение бессмысленно, это не означает, будто речь идет о бессмысленности его смысла. Дело в другом: при этом исключается из языка, изымается из обращения некое сочетание слов» [3, c. 210].

Конечно, помимо этого подхода, возможно и рабочее принятие только одной из посылок (либо «я чувствую его боль» - бессмысленно, либо «всякая боль, которую я чувствую, - моя»), а не обеих сразу. Однако и сторонники первого тезиса находятся в контекстуально сложном по­ложении, поскольку «бессмысленность» утверж­дения принимается ими лишь после некоторых манипуляций с ситуационностью и контекстами: бессмысленно не «я чувствую его боль» само по себе, но «я чувствую его боль» с заданными, циркумстрированными и вписанными в нуж­ную стратагему определениями «чувствования» и «боли». Джон Кук добавляет: «. что может означать извлечение слова вместе с контекстом из его естественной среды с последующим его перенесением в предложение, в котором един­ственное допустимое применение этого слова - грамматическое? К сожалению, многие фило­софы действительно находятся под властью того впечатления, будто таким образом переносится некое отвлеченное значение слова» [4, p. 520]. Действительно, из постулата «чувствования -частны» никоим образом не следует, что «никто не может ощутить чувствование другого». Вит­генштейн утверждает, что даже для того, чтобы верно встроить во фразы оборот «его боль» необ­ходимо для начала понимать, о ком и о чем идет речь: ««У другого не может быть моих болей?» А какие боли - мои?» [3, c. 168]. Добавим, что ответ «все боли, которые я испытываю, - мои» почти ничего не меняет в риторическом вопросе Витгенштейна, лишь смещая акцент с «мои» на «какие».

Таким образом, аргумент к частности чув­ствования не является последним доводом в до­казательстве невозможности разделения одного чувствования на нескольких персон - раз так, то и именное значение чувствования может быть привнесено в персону, научено - теми, кто узнал ощущения этой персоны (что, вопреки выше­приведенным утверждениям, всё же возможно). Следовательно, чувствование может быть пере­дано через общий язык. Следовательно, частный язык, как и утверждал Витгенштейн, не является квазикоммуникативной данностью, хотя и может быть теоретически реконструирован в экспери­ментальных условиях «чистого языка».

Для того чтобы рассмотреть гносеологиче­ские возражения сторонников частности языка в полной мере, упомянем также, что некоторыми из них уже проанализированное нами возраже­ние о частности чувствования ставится исклю­чительно через вопрос о тождественности пере­живания: можно ли считать чувствование одним и тем же у разных персон? Можно сказать, что это мнимое противоречие преодолевается пу­тем введения понятия общности явлений, или категоризации. - «Могу ли я представить «каж­дый отрезок имеет длину»? Нет, я представляю только некоторый отрезок» [3, c. 168], - говорит Витгенштейн. Обратив это утверждение, можно заявить, что идентичность не существует в про­стом и чистом виде, она понимается и чувству­ется только и исключительно через некий общий термин, генеральную общность категорий. Кук доказывает, кроме того, что идентификация об­разов не может происходить по физической ме­тодике: так, фраза «он того же роста, что и я» логически корректна, однако если пользоваться методикой таких философов, как Айер, то по­добное положение становится иррациональ­ным, поскольку категория размера в этой схеме глубоко индивидуализируется, и, соответствен­но, если нечто имеет один размер, то оно от­носится только само к себе и не может быть двумя объектами. Со всей очевидностью, по­добные выведения можно считать редукцией ad absurdum, поскольку они противоречат устрой­ству реальной данности и основополагающему правилу Органона «невозможно, чтобы одно и то же в одно и то же время и было, и не было» (два объекта видятся как один, объединяясь на основании только одной из своих категорий): «. поскольку высказывание о том, что у меня такая же боль, как у него, имеет смысл, то и возможно, что мы оба испытываем одинаковую боль» [3, 169].

Итак, суммируем данные, полученные нами в ходе критического анализа:

во-первых, частный характер чувствований не может быть аргумен­том в пользу их несравнимости, поскольку ге­неральные общности между ними, - данные в языке, языковой игре и сопутствующих языку явлениях, - позволяют если не отождествлять чувствования, то, по крайней мере, параллели-зировать их;

во-вторых, знание и чувствование с критерием относительности есть различные аспекты опыта и потому не отождествимы;

в-третьих, методика извлечения слова вместе с его контекстом не может приносить удовлетво­рительных результатов - потому понятие «зна­ние» относительно первого лица в языке нельзя переносить на знание относительно иного лица; в-четвертых, учитывая, что положение не может быть одновременно бессмысленным и имеющим буквальный смысл, доказательство невозможно­сти существования общего языка от Альфреда Айера следует отвергнуть; в-пятых, невозможно полностью отождествлять чувствования одно­временно с их резким разграничением на субъ­екты, поскольку это приводит к категориальному упразднению множества субъектов, то есть к ло­гической ошибке.

Из всего этого можно заключить, что частный язык, в полном согласии с концепцией Витген­штейна, является философской абстракцией, воссозданной в условиях мысленного экспери­мента, он невозможен в полноценной коммуни­кативной среде, и, следовательно, любой прак­тически приложимый язык является общим. «Аргументы» философско-языковых «приватистов», как это обычно бывает с течениями субъ­ективистов, в результате можно сгруппировать в целую ячейку логически порочных утверждений под общим названием argumenta ad somnos, в со­гласии со словами Канта: «. Аристотель где-то говорит: «Когда мы бодрствуем, мы имеем об­щий для всех мир, а когда грезим, каждый имеет свой собственный мир». Мне кажется, что вто­рую половину высказывания можно перевернуть так: если различные люди имеют каждый свой собственный мир, то есть основания предпола­гать, что они грезят» [7, c. 320].

Литература

1. Витгенштейн Л. Логико-философский трак­тат. - М.: АСТ, 2010. - 192 с.

2. Витгенштейн Л. Философские работы. Феноменология. Герменевтика. Философия языка. - М.: Гнозис, 1994. - 257 с.

3.  Витгенштейн Л. Философские исследова­ния. - М.: АСТ, 2011. - 352 с.

4.  Cook,  J. Wittgenstein on privacy / The Philosophy of Language. - Oxford UniversityPress, 1996. - 578 p.

5. Russell, B. The problems of philosophy. -London: Plain Label Books, 1976. - 161.