Сведения об авторе. Лобастов Геннадий Васильевич доктор философских наук, профессор, Президент Российского философского общества «Диалектика и культура». Профессор кафедры общих закономерностей развития психики Института психологии им. Л.С. Выготского Российского государственного гуманитарного университета (РГГУ). Профессор кафедры философии (№517) Национального исследовательского университета «Московский авиационный институт» (МАИ). Москва, Россия.
Аннотация. Статья представляет собой размышления о методологических принципах психологического анализа языка и его связи со смысловой деятельностью человека. Эти размышления отталкиваются от некоторых суждений Л.С. Выготского, имеющих методологический характер, и разворачиваются с опорой на контекст его представлений относительно взаимосвязи мышления и речи и с попыткой критического определения пределов этой проблемы. Автор показывает, что основания диалектики языка и мышления лежат в диалектике реальной деятельности. Автор приходит к выводу, что мотив освоения этих всеобщих форм человеческой культуры бессознательно задается ребенку самой человеческой действительностью и в его активности постоянно присутствует, иначе он не станет и не сможет быть человеком. Кстати, здесь лежит расшифровка той проблемы, с которой мучается школа, не умея мотивировать вхождение в культуру своих учеников.
Как я могу свое знание передать кому-то? Каким способом через материю языка возможно представить другому образ вещи, который содержу в своем знании, т.е. объективировать его перед другим?
Что значат для него мои речевые звуки, что говорят ему мои графические начертания?
Ведь моя мысль, удерживающая образ предмета, ему чувственно никак недоступна.
Ему дан определенным образом выстроенный звукоряд и визуальный ряд дискретных графических знаков. Объективно, с чем он, другой человек, сталкивается здесь, это звуки речи, некая материально-физическая реальность. Естественно, что не она, эта звучащая, воздействующая на ухо реальность, этим воздействием создает во мне образ предмета, якобы содержащийся в этих звуках.
Тем не менее, это обстоятельство является весьма любопытным – в звуках содержится образ предмета! Нынче любят говорить «информация». Как возможно это? Ведь понятно же, сколько ни копайся в этих звуках, никакого образа там найти нельзя, как нельзя в мозге найти сознание.
Но, во-вторых, кажется элементарно понятным, что чтобы понимать речь другого, надо знать язык: я не знаю английский и потому не понимаю, что говорят на английском. Потому: что значит знать язык? Это знание правил связи знаков внутри той системы, которая называется языком? А с другой стороны, не есть ли это знание всех тех содержательных образов действительности, которые человечество развернуло в пространстве своего бытия и создало особую знаковую систему, через которую ее удерживает? Ведь часто и кажется, что, когда нам не хватает знаний, нам не хватает слов. И мама учит дитя «словам».
И потому древний вопрос от отношении слова и смысла, мышления и речи и т.д. Вопрос в чем-то идущий в параллель с исходной философской проблемой отношения мышления и действительности. Возникающей не только из наличия разнообразных представлений об одной и той же вещи, и мы оспариваем другие мнения, пытаясь показать их несоответствие действительности. Но и из необходимости определить условия истинности знания. Точно так же мы спорим о словах, ибо и их понимаем по своему, поразному видим их смысл. И в реальной действительности ставим перед собой пошлопримитивную задачу «выучить правильные слова» и к месту их произносить. А в практике, за рамками слов, – освоить «правильные» действия и осуществлять их, когда того требует либо предметная ситуация, либо господствующая сила.
Потому, если ставить проблему в таком чистом абстрактном соотношении «язык и мышление», то и возникает необходимость «заглянуть» за эту внешнюю чувственную сторону. В данном случае, за звук, и увидеть там то, что через этот звук выражается, некую мысль, через которую удерживается образ вещи.
Но заглянуть за звук – это куда? Что мы видим внутри звучащей материи? Колебания воздушной (любой внешней, поскольку не только воздух есть передатчик колебаний) среды? Они несут в себе форму вещи?
Да, скажет физик-акустик. Звук воспроизводит внешнюю форму вещи. Летучая мышь и человек посредством своих приборов удерживают в звуке образы вещей. Но образ вещи в звуке – как его можно из этого звука извлечь? Ведь для моей чувственности звук, несущий образ, и звук, его не несущий, все равно остается звуком, и моя чувственность может только фиксировать его изменения, следовательно, его внутренние различия. И на каком основании я должен характеру этих изменений придавать какой-либо смысл? Кибернетик скажет: там зашифрована информация. Да, ибо он определяет информацию как меру упорядоченности процесса.
Без сомнения, в звуке представлена какая-то другая форма, в нем, через него, чтото является, то, что не есть он сам. Он сам в своей всеобщности, звук как таковой, есть следствие, есть нечто порожденное. Чем? Не касаясь природы колебаний в физике, попробуем понять человеческую речь, осуществляющуюся через звуковой процесс.
Средство удерживает собой всеобщий схематизм того, что оно опосредствует. Топор, лопата и т.д. удерживают в своей форме схему соответствующей деятельности. Именно поэтому по форме этих предметов я могу восстановить форму деятельности с ними. Здесь принципиально ничем не отличается ни компьютер как техническое устройство, ни так называемое виртуальное пространство, используемое в качестве своеобразного «носителя» языка. Разумеется, действительный носитель языка это, конечно, человек. Но язык как некая материальная система обязательно располагается в определенном пространстве, сугубо физическом. И надо заметить, что для языка ничего не значит, в каком материале он выражен и в каком пространстве живет. Он есть форма и способность культурно-историческая, и она превращает в материю своего движения все, что способно обеспечить осуществление им своей функции.
А где располагается его смысловая сторона? Явно не в пространстве физическом, ясно, что не в знаке самом по себе. Но факт есть факт, знак для нас нечто значит. И смысл, который он передает, есть не смысл знака, а мой, в составе моей субъективности содержащийся образ вещи. Не образ знака и не образ особой конфигурации моих мозговых клеток. Понятно, что проблема выходит за рамки абстрактного отношения «знак и мысль», «язык и мышление» и т.д.
Более точно, конечно, было бы сказать: язык располагается не в физическом, а культурно-историческом пространстве. Которое принципиально отличается и от пространства объективно-физического и физиологического. Но культурно-историческое пространство – что это такое? Конечно, это и есть смысловое «пространство», то есть пространство человеческой субъективности. Так что здесь мы опять выходим на фундаментальные философские проблемы, и если их оставляем в стороне, то неминуемо начинаем путаться не только в решении действительных проблем психологии, педагогики и т.д., но и тонем в нагромождающемся массиве псевдовопросов.
До появления компьютера носителями языковых средств выступал многообразный материал – от наскальной плоскости до оптических изображений на любой плоскости (оптическая проекция значащих – и знаковых – форм). Виртуальное пространство – это
универсальная бумага, на которой я пишу, рисую, строю графики – без того, чтобы реально менять какой-либо материал с целью поиска соответствующих свойств. Компьютер дает мне и все соответствующие средства проявления своей субъективности, сокращая и тем самым заменяя все расширяющийся ряд стереотипных операций. Именно стереотипных – включая и те, которые относятся к якобы творческим формам: для примитивных форм нашей практики любой стереотип, отличающийся своей конфигурацией и мерой сложности от механически-привычных, стереотипом не считается, и мы поем дифирамбы компьютеру-поэту.
Язык есть универсальное средство выражения любого содержания действительности в мышлении. Никакое предметно-практическое средство, удерживающее собой в деятельности мысль, такой универсальностью не обладает. Предметное бытие мысли (опредмеченное понятие) по своему существу выражает собой только равное себе содержание. Язык и возникает в условиях этой противоречивости – как средство ее разрешения. Чтобы говорить на «языке реальной жизни» (К. Маркс), необходим язык, материя которого ничего общего с этой жизнью не имеет. Ибо предметное средство может выразить только особенную всеобщность, всеобщую форму движения именно этого средства. Материя же языка, поскольку она ничего общего с материей предметного мира не имеет, способна выразить любую его форму. Потому-то в языке дух и может обособляться, и его бытие в «доме языка» вполне может создать иллюзию истинного бытия. В движении по этой форме (форме предметного средства) субъект и совпадает с объективно-предметным бытием.
«Отделения значения от звука, слова от вещи, мысли от слова необходимые ступени в истории развития понятий», пишет Л.С. Выготский (1, 359). Это одно из итоговых утверждений его исследования проблемы отношения мышления и речи. Краткость этого резюме вряд ли позволяет нам понять его свернутый смысл. Требуется либо полное прочтение, либо комментарий. Выготский, по его собственному утверждению, осуществил «анализ от самого внешнего плана к самому внутреннему» (1, 358). Но, более того, он показал, что «в живой драме речевого мышления движение идет обратным путем от мотива, порождающего какую-либо мысль, к оформлению самой мысли, к опосредованию ее во внутреннем слове, затем в значениях внешних слов и, наконец, в словах» (1, 358). И «мысль еще не последняя инстанция в этом процессе. Сама мысль рождается не из другой мысли, а из мотивирующей сферы нашего сознания, которая охватывает наше влечение и потребности, наши интересы и побуждения, наши аффекты и эмоции. За мыслью стоит аффективная и волевая тенденция. Только она может дать ответ на последнее «почему» в анализе мышления» (1, 357).
В этой приведенной последовательности мыслей Выготского ясно обнаруживается его глубокое понимание философской проблематики, позволяющий ему при любых отвлеченных анализах психологических проблем не упускать из виду, чувствовать действительные основания всей сферы субъективности человека. Ведь совсем не случайно он исследует «исторический смысл психологического кризиса» именно как методологическую проблему.
«… Основной методологический порок огромного большинства исследований мышления и речи, порок, обусловивший бесплодность этих работ, состоит как раз в таком понимании отношений между мыслью и словом, которое рассматривает оба эти процесса как два независимых, самостоятельных и изолированных элемента, из внешнего объединения которых возникает речевое мышление со всеми присущими ему свойствами» (1, 295-296). – Но не меньший порок таких исследований заключается и в том, что психологический аспект этой проблемы оказывается оторванным от общественноисторического основания бытия человека вообще. Кажется, уже элементарная логика подсказывает необходимость обнаружения самой необходимости того явления, которое подвергается исследованию. Мало исходить из эмпирического факта его наличия, мало фиксировать столь же эмпирический факт его, этого явления, связи с тем или иным образованием. Отсюда еще не вытекает ни необходимость, ни мотив самого исследования, исследовательского внимания к этому факту. Сама проблема должна быть обоснована. И как раз логическое обоснование этой проблемы дает в руки все необходимые пути исследования данного явления в его внутренней логике и его отношениях с другими образованиями этой же природы. Включая необходимость самого исследования. А если единая природа, единое основание различных явлений, отношение между которыми мы исследуем, не обнаружена, то, собственно говоря, дело успеха не будет иметь.
Ибо любое исследование, по большому счету, и направлено на выявление этой природы, на обнаружение порождения интересующих нас явлений, логики этого отношения (отношения порождения, связи явления с основанием, с сущностью), и отношения с другими явлениями той же самой природы. Потому как нечто порождается не только почему-то, но и для чего-то. Потому понятной становится и связь исследуемых явлений.
Конечно, можно сказать, что состав этих обстоятельств имеется в виду. Возможно. Но тогда они разными исследователями видятся по-разному. Иначе откуда бы представление о слове и мысли, толкующее их как два «независимых, самостоятельных и изолированных элемента, из внешнего объединения которых возникает речевое мышление со всеми присущими ему свойствами» (1, 296). Пока эти «элементы» не будут поняты в своей собственной чистой форме, в их собственной природе и функции, невозможно поставить вопрос об их объединении. Вода как химическая форма, пример которой приводит Выготский, не может быть понята без понимания кислорода и водорода в их собственной форме. И чтобы понять, какие силы объединяют звук и смысл (я вполне сознательно не говорю «язык и мышление», «слово и мысль»), надо понять, что такое мышление, а потом уж искать основание его связи со звучащей материей или пространственной графикой. Сказать о связи «слова и мысли», это войти в противоречие с суждением Выготского, что слово без мысли звук пустой. Даже тот звук, который является материей речи. Природа звука совершенно другая, даже если она производится человеческой гортанью, нежели природа мышления. А где то основание, где та причина, которая требует связи этих разнородных явлений? Ведь задача заключается именно эту связь понять. А по эмпирическому факту известно, что связь эта многоразлична и то, что их соединяет, не всегда способно их в этом объединении удержать, но ведь это же основание, которое их связывает при некоторых условиях необходимо их и развязывает. И что оно не содержится ни в звуке и ни в мышлении, это, кажется, нам тоже понятно. Связь водорода и кислорода в молекуле воды в ближайших причинах понятна, ибо оба эти элемента одного рода. А в нашем случае элементы прямо противоположные: материальное и идеальное. Потому весь вопрос в природе этого объединения. Должна быть найдена та сила, которая два противоположных друг другу элемента делает единым образованием. А уж потом толковать о внутренних (внутри этого образования) отношениях этих элементов (мышление и речь) и их модифицированного и модифицирующегося бытия внутри образовавшейся связи. И их функций.
Выготский явно держит на этот счет в голове некие представления. Они легко выявляются за рамками того контекста, в котором происходит его анализ отношения мышления и речи. Он почему-то не считает необходимым имманентно вводить в исследование те философско-методологические основания, которые он подробно расшифровывает в других местах, а в некоторых – даже специально (см.: 2). Поэтому весь процесс теоретического преодоления Выготским других концепций языка и мышления, по большому счету, это борьба за исходные философско-методологические принципы.
Это замечательно, но если за них, за эти принципы, идет борьба, то они и должны быть показаны как продуктивно действующие и свое действие обнаруживающие непосредственно в контексте теории, а не только как субъективная бессознательная способность критического движения исследователя в осмысливаемом материале. Эта способность в контурах ее принципов должна быть развернута как объективный процесс, как объективная способность бытия полагать свои условия и способы движения, способность, обнаруживающая и рефлексивно обосновывающая необходимость самого этого движения.
Выготский ставит проблему личности как центральную для психологии. Этот центр и стягивает всю психологическую проблематику в целое. И он хорошо понимает, что личность ни в коей мере не сводится к составу деятельных функций индивида, это образование имеет культурно-историческую природу, говорит он, поэтому исходно завязано на субстанциальное основание самого исторического бытия. А таким основанием является обоснованная Марксом и Выготским принятая общественная по природе предметнопреобразовательная деятельность человека. Психология, в свое время заговорившая о деятельностном подходе в методологии как о неком новшестве, явно впала в неадекватное самосознание, не уразумев того факта, что пропустила, оставила на обочине высокую культуру диалектического мышления немецкой классической философии. Наука, надо сказать, всегда отставала от философии, но всегда оправдывала это обстоятельство якобы умозрительным характером самих философских построений. Спекулятивно-теоретический характер движения философской мысли как бы само собой толковался (и толкуется) как абстрактно-оторванный от действительности и к нему формировалось уничижительно-пренебрежительное отношение. И сама методология в новейшее время попыталась освободиться от философского контекста и завязать себя на позитивно-научное знание.
Что по историческому факту ей и удалось. И методология как учение о способе разворачивания логически обоснованной мысли в любом материале действительности, оказалась истолкованной только через призму наличных форм научного познания. В первую очередь познания естественнонаучного. И позитивизм как философско-методологическое направление возник с попыток представить и культурно-историческое знание в формах движения естественных наук. Философская логика оказалась сведенной к движению форм здравого смысла, прочно стоящего на фактах обыденного бытия и устоявшихся научных истин.
«Мы стремились показать, пишет в прямом противоречии с нашими рассуждениями далее Выготский, что вытекающий из такого понимания метод анализа заранее обречен на неудачу, ибо он для объяснения свойств речевого мышления как целого разлагает это целое на образующие его элементы на речь и мышление, которые не содержат в себе свойств, присущих целому, и тем самым закрывает дорогу к объяснению этих свойств» (1, 296). Прямое противоречие, правда, касается только утверждения необходимости при осуществлении теоретического синтеза осуществлять анализ, способный высветить входящие в целое части (элементы) в их чистоте. Дальше – никакого противоречия нет. Даже больше: в полном согласии с Выготским я указываю на необходимость понять целое из его собственного основания и в полном согласии с его представлениями показываю, где оно, это основание лежит. Выготский, однако, уже в противоречии с собой, поступает иначе: он не выводит связь мышления и речи и ее особенности, ее, этой связи, динамику из того целого, функцией которого эта связь является. Наоборот, он исходит из того устойчивого момента в языковой реальности, который в самом деле делает язык языком, устойчивой квазисамостоятельной системой.
И, казалось бы, поступает правильно. Он выделяет единицу анализа, т.е. некое абстрактное бытие – как Маркс исходную клеточку в «Капитале», – но осуществить восхождение к конкретному целому, абстрактно-всеобщим элементом которого является выделенная им единица, не может. Да, похоже, и целью не ставит.
Но даже если такую задачу и поставить, она будет неосуществима. По той причине, что эта единица, эта клеточка лежит не здесь, не в системе «мышление и речь». Ибо эта система никоим образом не представляет собой автономно-самостоятельную систему, а всецело определена природой самого человека. В этой природе, сущность которой Выготский хорошо видит, и надо искать исходное отношение, через анализ которого возможно развернуть в логике необходимости каждый порождаемый человеческой культурной активностью феномен – как средство и способ осуществления этой, человеческой,
сущности. Смысл оседает на этой предметности – и только потому, что сама эта предметность как преобразованная человеческой осмысленной деятельностью действительность именно в своем преобразованном образе эти смыслы и удерживает. В них запечатлена всеобщая идеальная форма – всеобщая форма человеческой деятельности. Та самая всеобщая форма, которая определяет и движение индивида и движение его смыслов. И психологически мысль – тут абсолютно прав Выготский – совершается в языке, ибо вынуждена осваивать и присваивать эти идеальные смыслы, существующие только как всеобщая форма движения человеческой субъективности. Точнее сказать, мысль совершается как деятельное сопряжение движения индивидуально-личностных форм с объективно выраженным в языке смысловым содержанием. И результат этого движения, конечно же, и тут Выготский не прав, резко отрицая этот факт, свершающаяся в языке мысль получает выражение в индивидуально модифицируемом контексте языковой действительности. Но первоначально мысль, конечно же, совершается в деле и уж только потом, поскольку язык отображает это дело (т.е. человеческую действительность), она совершается и в слове. И через слово выражается.
Но было бы большой ошибкой приписать Выготскому односторонность суждения. Он четко сознает и указывает момент выражения мысли в языке. В этом ничего удивительного нет: фиксация противоположных моментов, проявляющихся даже в наблюдении, естественное дело любого исследователя. Задача заключается в способности показать переход их друг в друга, а потому и момент тождества этих противоположных моментов (определений). То есть выявить ту «силу», которая это движение осуществляет и останавливает его. Нечто как факт обнаруживает себя именно в моменте тождества различных определений, в котором это нечто, вещь, процесс, проявляет себя как покоящееся бытие. И длящееся в этом покое, т.е. в самотождественности своих определений. Если мысль не выходит на эту форму диалектического движения, в сознании остается нагромождение таких фактов, в той или иной мере осмысленных, но удерживаемых в неком хаосе. И никакое тонкое их наблюдение не дает еще конкретного знания этой наблюдаемо-изучаемой действительности. Но только мельтешение абстрактных (односторонних) истин.
«Единица, к которой мы приходим в анализе, содержит в себе в каком-то наипростейшем виде свойства, присущие речевому мышлению как целому. Мы нашли эту единицу, отражающую в наипростейшем виде единство мышления и речи, в значении слова. Значение слова… это такое далее неразложимое единство обоих процессов, о котором нельзя сказать, что оно представляет собой: феномен речи или феномен мышления. Слово, лишенное значения, не есть слово, оно есть звук пустой» (1, 297). Совершенно верно, звук пустой. Вот это и значит, что звук есть то самое абстрактное природное явление, которое захватывается мыслящей субстанцией в качестве того субстрата, на который по необходимости опирается мышление. Мышление, которое от звука (и любого прочего субстратного основания) не зависит и которому в принципе все равно, на какой материи «паразитировать». Ибо эта субъективная способность субъекта, мышление, осуществляет себя далеко не только через язык как в истории возникшую материальную систему знаков с устойчивым содержанием определенных культурно-исторических смыслов, она осуществляет себя по всему широкому полю предметной человеческой действительности.
Даже естественные определения человеческой телесности становятся носителями этой способности. Причем сращения мысли и органики настолько впечатляющеустойчивы, что даже наука начинает искать в этих устойчивых связях «единицы» анализа человеческой субъективности: именно здесь лежит так называемая психофизическая проблема, здесь ищут определяющую бытие человеческой способности связь смыслового содержания с мозговой конфигурацией. Ищет ли кто в особенностях краски смысловую сторону искусства? А как определяет бумага содержательную мысль начертанных на ней графических знаках? И если самомнящая научная мысль с отношением «бумага–смысл» легко может разобраться как с некой банальностью, то виртуальное пространство ей кажется «черной дырой», засасывающей в себя человеческую субъективность и определяющей не только смыслы, но и грядущее бытие самого человека.
Конечно, «пути науки неисповедимы», но историческая культура мышления давно определила формы, устойчивое бытие которых сохраняет себя в качестве идеальных определений всего человеческого бытия. Вся культурно-историческая предметность человека, вся преобразованная природа, включая сюда, естественно, и природу самого человека, есть то, через что живет субъективный образ действительности с его активной функцией мышления как способности человека в идеальных формах каждый раз, когда того требует необходимость, воспроизводить в образе реальный состав обстоятельств бытия и видеть его временную (историческую) динамику.
Что различная предметность здесь выполняет различную роль, это как будто бы ясно, и знак языка есть нечто иное, нежели клетка мозга с ее синапсами и аксонами; холст и краски – нечто другое, чем звуки музыкального произведения и интонации живой речи. Все подчинено смысловому движению. Смысл подбирает краски, и мысль находит природный цвет для выражения своего содержания. И мысль создает цифровой способ удержания смысла. Но не наоборот. Материальная определенность человеческого бытия (философский материализм) заключается не в той примитивной зависимости от природной материи (кто бы с этим спорил!), эту определенность требуется понять через движение человеческой деятельности, ее предметно-преобразовательного характера. И именно здесь, в этой деятельности найти, увидеть и удержать как исходное основание, как «единицу анализа», такое отношение материального и идеального, которое позволяло бы увидеть «целое» человеческого бытия во всем его содержательном многообразии. Проблему идеального Выготский обошел, это и повлекло «глубинную непрозрачность» некоторых его сюжетов.
«Открытие изменения значений слов и их развития есть то новое и существенное, что внесло наше исследование в учение о мышлении и речи, оно есть главное наше открытие» (1, 297). Принцип развития в философии был обоснован и развернут в самом начале 19 века. К середине того же века он стал входить и в науку. В неосознанной форме, как «естественное» отражение определенно-изменяющегося бытия он в мышлении практически был представлен всегда. Я уж не говорю об античной философии, где мышление ставило вопрос о начале всего сущего и способах его становления. Сколь бы наивными их тогдашние представления ни казались нам, обсуждение самих принципов движения действительности и мышления вместе с их внутренней диалектикой были вскрыты именно там. И даже элементарное знакомство с этой культурой должно было бы дать науке достаточно возможностей более серьезно всмотреться в свой материал. Тот факт, что материал естественной науки малоподвижен, изменяющиеся формы возвратны, развивающиеся (растущие) явления выглядят частным случаем, конечно, сам по себе не может привести к принципу развития как всеобщей форме. Потому этот принцип в сознание науки вошел довольно поздно. Но в ум науке, к сожалению, идет только то, что от самой науки. Не от философии. Философия туда пропускается через сито случайности и в случайных, искаженных формах. Платон мог помогать только Бору и Гейзенбергу. Как Спиноза Эйнштейну. Другие не ведают, что творится в их сознании. Поэтому методологические импульсы в самой науке – это выталкиваемая наружу потребность науки привести свой ум в порядок.
Изменение и развитие значений слов – это, конечно же, проблема развития понимающей способности и ее движения внутри языка. Дело тут заключается в объективных основаниях понятия и в составе тех средств, на которые оно, это развитие, опирается. Исходно таковыми является не слово, не язык, а предметно-преобразовательная общественная деятельность. Объективная основа понятия – это деятельность, и потому ее развитие и есть развитие понятия. Продукты труда, положенные не только в качестве средств удовлетворения жизненных потребностей человека, но и в качестве средств общения, несут в себе действительную связь индивидов в общественном бытии. Слово же обеспечивает только идеальную связь, т.е. движение понятий вне реальной действительности, но только в пространстве смыслов.
Ребенок живет в мире, который вынужден осваивать. Объективно он связан с предметной стороной действительности, которую он вынужден удерживать в образе, в субъективной форме психического образа. Содержание этого образа развивается только вместе с активной деятельностью в пространстве и времени человеческого бытия. Тут даже надо сказать сильнее: рефлексия этой деятельности, ее формы и содержания, есть субъективно-психический слепок действительности. Которая должна быть понята не как внешняя объективная сторона человеческого бытия, а как действительность самого человека. Поэтому субъективность в ее действительном значении с самого начала выходит за рамки «обособленного» индивида, а дана (дается) как общественная культурно-историческая реальность. Вместе с ее субъективно-человеческими культурно-историческими смыслами. И, естественно, вместе с языком.
Но дана она объективно, более того, для каждого в его индивидуально-субъективном развитии, в онтогенезе, она, человеческая действительность, задана. Эта заданность заключается в необходимости освоения этого культурно-исторического мира. И не только потому, что иначе человеком быть нельзя, а просто без этого нельзя быть, невозможно само существование. Человек обречен быть человеком. То есть снять своей активностью содержание общественно-исторической культуры. Задача психологии – проследить путь становления индивида личностью. Выявить всеобщую и необходимую форму (логику) этого пути. Каковы условия и способ присвоения культурно-исторических форм бытия. Как модифицируется всеобщая логика этого вхождения в культуру содержательными особенностями предметно-человеческих форм.
Скажем, чем специфика освоения языка отличается от специфики освоения топора? Какие органы моего тела принимают на себя ведущую роль в освоении того или иного предмета. И конкретно, в каждом случае, зачем я, входя в человеческое бытие, осваиваю ту или иную предметную форму. Понятно, топор человечество обойти не может, а индивид может. Слово не обходит никто. Мышление тоже никто не обходит. Создается такое впечатление, что во всеобщие «стихии» человеческого бытия человек «врастает» без всяких сознательных усилий, либо они даны ему изначально – то ли от природы, то ли от бога.
Особенный же предмет, внешнее материальное средство индивид осваивает всегда сознательно, он знает, какую способность присваивает. И с самого начала соотносит эту форму с формой той деятельности, которую ему жизненно необходимо осуществлять. В освоении же языка с подобного рода жесткой необходимостью сталкивается только ребенок: необходимость «быть в языке» ему задана общественной культурой как необходимость освоения смысла человеческой предметной действительности.
Мотив освоения этих всеобщих форм человеческой культуры бессознательно задается ребенку самой человеческой действительностью и в его активности постоянно присутствует, иначе он не станет и не сможет быть человеком. Кстати, здесь лежит расшифровка той проблемы, с которой мучается школа, не умея мотивировать вхождение в культуру своих учеников.
ЛИТЕРАТУРА
- Выготский Л.С. Собрание сочинений: в 6-ти т. Т. 2. Проблемы общей психологии. М.:«Педагогика», 1982.
- Исторический смысл психологического кризиса // Выготский Л.С. Собрание сочинений: в 6-ти т. Т. 1. Вопросы теории и истории психологии. М.: «Педагогика», 1982.