В статье исследован образ степи на материале литературной параллели: поэма польского поэта Г. Зелинского «Киргиз» — повесть Г. Гребенщикова «Ханство Батырбека». Названные произведения неоднократно становились предметом научного наблюдения польских, русских и отечественных исследователей. При этом в фокусе оказывался преимущественно этнографический комментарий. Оригинальность предпринятого в рамках статьи сравнения заключается не столько в предмете — образе степи — сколько в апробации нового ракурса. Описывая феномен взаимодействия художественных миров, авторы статьи применили современные компаративистские подходы, смещая акценты с выделения закономерностей в создании образа степи на интерпретацию истоков этого процесса в историко-литературной перспективе. Переход к приемам сравнительной имагологии позволяет отследить формирование образа от зарождения и бытования вплоть до исторического проецирования на современный страновой бренд Казахстана как страны Великой степи. Имагологическая методика аутентично передает глубинные истоки параллельных историко-литературных процессов на протяжении длительного времени. Текстологические иллюстрации в соответствии с научной версией авторов доказывают ментальную природу образа степи. Итогом научных наблюдений становится заключение о продуктивности новых компаративистских подходов при изучении литературных аналогий.
Литературоведческий комментарий, как правило, «работает» с неоднократно апробированным «инструментом» и зарекомендовавшими себя методиками. Однако минувший рубеж веков внес принципиальные коррективы во все отрасли знаний, игнорировать которые не представляется возможным. В поисках адекватных запросам времени методик наука о литературе вырабатывает стратегии, ориентируясь на собственные ресурсы с учетом изменения культурологической картины мира. Интегративная природа литературной компаративистики изначально направлена на «прочтение» литературного текста сквозь призму сопоставления-сближения «некоторых духовно единообразных контекстов», обнаружение «базовых универсалий, сплачивающих многоликие культурные системы в одно динамическое целое» [1; 52].
Новая парадигма компаративистских исследований открывает уникальную возможность «определения механики диалога творческих миров, находящихся на значительном историкокультурном расстоянии друг от друга» [2; 302]. Выделившееся внутри сравнительного литературоведения имагологическое направление обретает все больше сторонников среди научного мира. Результаты исследований ученых научной школы АлтГПУ (Барнаул, РФ) демонстрируют продуктивность тактик имагологии в условиях трансграничного взаимодействия региональной литературы Сибири, Алтайского края и пограничных с Россией территорий Казахстана. В разработке научных представлений алтайских ученых — феномен этнокультурных стереотипов и факторов, влияющих на их модификацию в поликультурном обществе евразийского пространства.
Новый ракурс, по нашему мнению, позволяет рассмотреть «ситуации как бы случайного, внешне не мотивированного схождения образов в творческом наследии писателей, принадлежащих разным национальным мирам» [1; 53]. Имагология (от лат. ìтаĝо — изображение, образ) как новое направление компаративистики придает категории «художественный образ» дополнительное измерение, пространственно-временную объемность. В соответствии с выдвигаемой рабочей гипотезой приемы имагологии позволят не только выявить общее и различное в художественной интерпретации концепта «степь», но и обнаружить в контексте исторической подвижности и сложившихся стереотипов концептуальную сущность образа.
В ходе исследовательских аналогий поэмы «Киргиз» (1842) польского романтика Густава Зелинского и Георгия Гребенщикова, переводчика произведения с польского на русский и, одновременно, автора повести «Ханство Батырбека» (1913), нами был выделен образ степи как основание для проводимой параллели. На первый взгляд, в центре названных произведений — главный герой в ситуациях, передающих драматизм его судьбы. В изученных нами научно-биографических очерках, в первую очередь, названа этнографическая ценность представленной авторами художественной картины. Интерес к бытоописанию обусловлен фактами их биографии. Г. Зелинский наблюдал аульную жизнь казахов, называвшихся тогда киргизами, в окрестностях Ишима во время сибирской ссылки. Критик- биограф Одровонж-Пененжек из личных дневников Зелинского установил, что начинающий поэт знакомится с обстоятельным трудом «Описание киргиз-кайсацких или киргиз-казачьих орд и степей» под заглавием «Этнографические известия» (1832) [3; 362]. Исследователь также очерчивает круг чтения ссыльного поэта, в который входят труды по философии и социологии и русская периодика: журналы «Современник», «Москвитянин», «Журнал Министерства народного просвещения». Эти факты дают основания предполагать, что писатель за бытом и жизненным укладом пытается понять переживания и представления степняка.
Романтическая природа этногеографических реалий в поэме Густава Зелинского «Киргиз» «прочитывается» в приемах бытописания, в том числе и введением в текст обиходных слов тюркского происхождения. Свободолюбивый характер героя и сама идея вольности также имеют отношение к обязательной атрибутике романтизма.
Вместе с тем внимательное прочтение текста поэмы Зелинского в переводе Гребенщикова смещает исследовательский акцент с образа героя в этнографической «раме» на образ степи, который несет многофункциональную нагрузку. В качестве пейзажного концепта степь — это место, где происходят события поэмы, и это мечта-родина-свобода-цель, которая мотивирует поведение персонажа и определяет сюжетостроение поэмы.
Образ степи своеобразным рефреном «пронизывает» весь текст поэмы и скрепляет его иногда фабульно разрозненные фрагменты. Субъективно-оценочные характеристики степи даны через восприятие героя: степь «родная», ее просторы «милые». С помощью приема олицетворения перед читателем возникает живой образ степи: «Степь укуталась в туманы», Степь — спутница и защитница: «вслед кивают / Им цветы, всплакнув росою... / И, загладив след побега / Дремлет вновь трава степная — / И молчит, скрывая тайну» [4; 198].
Степь, как хронотоп, «задает» координаты поступков героя. Пространство — равнина беспредельная; ширь (в словаре «ширь»: широкое пространство, широта, простор) — неограниченная территория. Время в поэме соотносится с категорией космоса и придает образу значение архетипа с помощью определения «седой». Изобразительный эпитет — «ширь седая», просторы «седые» — это цвет ковыльной травы, временное значение подчеркивает многовековую историю (ср.: «седая старина»). Итак, безграничность в пространстве и времени, как характеристики степи, формируют черты личности кочевника, которого не пугают вселенские масштабы, он легко ориентируется в ней, а вне степи герой — «истерзанный душою»...
В выбранной нами «оптике» исследования степь рассматривается как жизненная сила, энергия (в современной терминологии: энергетический ресурс): «Жадно пил он степи воздух». Эта ключевая фраза, с нашей точки зрения, составляет концепт образа: степь — не безразличная к человеку территория, но среда, дающая, наделяющая героя силой, энергией. Автор представляет своего героя с помощью нарицательных номинаций: «Киргиз» — в заглавии, и «Всадник», «Джигит», «Сын степей» — в самом тексте. Нет собственных имен и у главы племени: просто Бий, его личный шаман — Старец. Лишь возлюбленная Всадника наделена именем — красавица Демеля, дочь Бия. Всадник, из любви к Демеле, отказывается от кровной мести и уговаривает девушку бежать. И уже ничто не отвлекает героев от заветной мечты — вырваться на волю.
Такой принцип наименования персонажей — также дань романтизму: важна поэтика общего, без детализации (ср.: «Кавказкий пленник» А.С. Пушкина). При этом очевидна и установка автора сделать образ степи определяющим судьбы ее обитателей. Степь — это жизнь: воздух-вода, без которых человек не может существовать. С детства житель степи учится определять свой путь по звездам, которые в бездорожной степи — главные ориентиры: «Без дорог — по зову сердца / На простор степей родимых». «Гладь степная бездорожна»: только не для кочевника, который «в детстве раннем / Путь искал по звездам неба» [4; 199].
Степь — это и воля, ей противопоставлена стандартная романтическая антитеза — неволя: «злая удушливая неволя» воплощена в образе «каменных юрт», из которых герой стремится выбраться, чтобы «на крыльях смелой воли /Улететь в родные степи», «сбросить рабства гнет тяжелый».
Только в степи Джигит обретает свой первозданный облик — дитя: «Опираясь на стремена / Встал Джигит и, как ребенок, / К степи руки простирая/Замер в сладком умиленьи... /После долгого страданья /В злой удушливой неволе /Жадно пил он степи воздух/Ароматом насыщенный/И, вздыхая полной грудью/Трепетал в восторге счастья /Перед девственной природой/Перед сбывшейся мечтою»… [4; 199].
По сюжету разгневанный Бий пускается в погоню за беглецами, но, не сумев догнать, устраивает степной пожар, в котором влюбленные погибают. Истребление степи как жизненной среды, питающей героя и определяющей его судьбу, влечет гибель персонажа, не успевшего раскрыться как личность.
Так, Г. Зелинский решает проблему героя: через образ степи, наделенный функцией концепта, вне которого поэма бы представляла романтические эпизоды-клише и монологи-признания безымянного героя.
Текстологический анализ поэмы вносит определенные корректировки в образную систему поэмы польского автора, известность которому, по единодушной оценке критиков-биографов, принесло именно это произведение, впоследствии переведённое на ряд языков. К русскому читателю поэма Г. Зелинского «Киргиз» пришла благодаря Г. Гребенщикову.
Что заставило-привлекло русского писателя-этнографа в художественной картине Зелинского, удаленной во времени и пространстве?
Работа Г. Гребенщикова над переводом «Киргиза» шла параллельно с написанием повести «Ханство Батырбека» (1912–1913). Как и в творческой биографии Зелинского, произведение признано этапным произведением Гребенщикова и лучшим «из жизни киргиз». Подобно Зелинскому, Гребенщиков занимается этнографией и в своих публицистических работах и очерках рассказывает историю степи: «Каркаралинский мещанин», «Славный джигит» (пьеса, названная по-казахски «Джаксы джигит»). Культура степи увлекает бытописателя и фольклориста своей экзотикой, которая раскрывается ему благодаря свободному владению казахским языком.
Г.Д. Гребенщиков был потомком хана-кочевника по имени Тарлыкан, или Тарухан, о чем с нескрываемой гордостью писал в своей биографии, а в эмиграции подтвердил выбором для себя изотерического имени Тарухан. Биографы писателя указывают, что именно с переводом поэмы Зелинского «Киргиз» мотивы казахской степи прочно входят в творчество Г.Д. Гребенщикова. Еще раз зададимся вопросом: «Что было увидено Гребенщиковым в поэме Зелинского и как созданные в реалистической стилистике образы степняков соотносятся с романтическим образом героя Зелинского?».
Ответы на эти вопросы мы находим в гребенщиковском предисловии к своему переводу: «...польский поэт Густав Зелинский, окружая романтический сюжет своей поэмы столь разнообразной и узорчато-нежной рамкой из душистых и живых цветов степной жизни, будто знал, что в наши дни она не даст уже ни тех ярких образов, ни тех звучных мелодий, какие вдохновляли поэта еще так сравнительно недавно. Обширный и оригинальный мир кочевника-киргиза, еще недавно находившийся в полном расцвете поэтической воли, — быстро на наших глазах начинает блекнуть...». Там же автор реалистически воссозданной картины четко формулирует свою авторскую позицию: «Пройдет еще немного лет и полная поэзии кочевая жизнь превратится в скучную прозу безропотной ноши мужицкого ярма, под тяжестью которого уже не воскреснут смелые взмахи минувшей удали, и умрут последние воспоминания о былых красотах степного простора» [5; 145].
Глубинный смысл поэмы Зелинского «Киргиз» Гребенщиков-переводчик видит «глазами» поэта, которого вдохновляли «живые цветы степной жизни», «красоты степного простора» — «поэзия кочевой жизни». Автор повести «Ханство Батырбека» «исследует», как степь, во всем своем первозданнодевственном великолепии «засвидетельствованная» в романтической поэме Зелинского, «блекнет» и разрушается. В реалистической версии Гребенщикова герой теряет не имя, но весь свой мир — свое «ханство» — необъятную степь-волю... Безымянный герой Зелинского физически погибает вместе с пожаром степи, герой Гребенщикова с утратой воли/степи теряет себя как личность!
Обратимся к тексту повести, наблюдая над приемами раскрытия ключевого образа «степь». Жизнь небольшого казахского аула, выписанная в этнографических деталях с элементами фольклорной эпики и в мифологическом обрамлении, изображена в переломные моменты истории степи. Меняется само время, умирает патриархальная культура аулов, старообрядческих деревень, круша привычные образы. Драматизм ситуации усугубляется разладом в душе хана Батырбека: оборвалась связь между хозяином и его землей. Причина личной драмы не столько в происходящих социальных переменах, сколько в их последствиях: нарушается гармония героя с природой. Образно говоря, «рвется пуповина», связывающая героя со степью, питающую его жизненными соками.
Первая глава повести открывается своеобразным зачином: «Киргиз Батырбек, потомок знатного ханского рода, верхом на коне ехал по степи и пел раздольную песню». Эпитет «раздольная» отсылает к описанию «киргизских напевов» в поэме Зелинского: «О, киргизские напевы. О, когда поет вас вольный Сын степей свободной грудью — Вся природа умолкает, / В сладкой дреме цепенея. И, как будто в том напеве / Плачет степь в тоске по небу». «Раздольная» песня рождается в «свободной груди» «вольного Сына степей».
Из песни Батырбека читатель узнает гордую историю знатного ханского рода: дед Маймырхан — «настоящий хан: жил в белоснежной юрте, ел только жеребятину, каждый день пил верблюжьи сливки»; отец Бекмурза — «князь-повелитель» и он, Батырбек — «князь-богатырь». Но с песней эта славная история и заканчивается: «Так завершился бег, о котором знала вся степь, о котором из века в век будут петь, как о сказке»… Имя персонажа хранит связь с предками и отражает, как от поколения к поколению в именах утрачивается гордый титул — хан, что означает «властитель, монарх» (мурза и бек — титулы одного порядка: князь, господин). В имени Батырбек заложена семантика богатырства, что в сочетании с титулом (бек) накладывает на носителя имени роль защитника рода, его свободы. Автор подчеркивает: «хан Батырбек, с детства привыкший жить вольно и беззаботно».
Гребенщикову удается не только в деталях описать картины окружающего быта, но и буквально передать ритуальность, повторяемость однажды заведенного ритма жизни кочевника: которые для Батырбека «такие степные-степные хлопоты». «Старинные, милые с детства», эти хлопоты и составляют «тон своей всегдашней жизни». По природным часам он сверяет время («на исходе девятая луна»); радуется дождю после долгой засухи и при виде ярко позеленевшей степи и радовался, что корм поправится и скот отдохнет [5; 169].
Степь сопровождала героя всю его жизнь. Когда Батырбеку было невесело, «степь всегда успокаивающе действовала... Она всегда куда-то далеко звала его и говорила ему много такого, что в ауле не приходило и в голову. Вот теперь он смотрит на нее и забывает свои огорчения, а она рассказывает старые сказки, воскрешает в памяти дни детства и юности, дни вольных кочевок и лихих скачек во время праздников, а главное — бесконечные и волнистые степные ковыли, которых теперь так мало». Как и в поэме Г. Зелинского, герой Г. Гребенщикова для описания степи находит слова, идущие от самого сердца: «Серебристые и мягкие, они, как тысячи грив буланых коней, развевались тогда по холмам и равнинам, и лошадь неслась в них по брюхо, как в легкой струе молочной реки… Не оставалось следа после резвого конского бега, не слышно было топота копыт, как будто по перине скакал бегунец. И то припадал к гриве юный Батырбек, кося глаза в сторону несущейся обратно степи, то откидывался назад, любуясь голубым небом, то сваливался на сторону, повиснув на стремени и схватывая горсти ковылей, пушистых, как девичьи косы» [5; 163].
Картины, которые воспроизводят внутренний мир героя-степняка, трогают читателя и присутствием авторской интонации, прорывающейся в форме несобственно-прямой речи своего персонажа. Невозможно оставить без внимания проникновенно тонкие наблюдения героя над жизнью степи: «иссохшая» без дождя и источающая «роскошный воздух» после долгожданного гостя-дождя, степь, все ее пространство из-за выпавшего вслед инея представляется герою в виде «огромного ломля черного хлеба, гусло посыпанного солью». Образ слепи не просло одушевлен, но равнозначен воздуху и хлебу с солью, без колорых невозможна человеческая жизнь.
Гармония, веками услановленная и закрепленная оллаженным рилмом жизни кочевника в про- слорах слепи, показанная Гребенщиковым с позиции временной перспекливы, усиливаел драмализм гибели слепи и, как следслвие, гибели рода: «Все чуяли, чло на слепь надвигаелся чло-ло новое, чуждое и враждебное древним обычаям, и вольному кочевому жилью приходил конец» [5; 181].
Собылия, развивающиеся далее в повеслвовании, конкрелизируюл и обозначаюл масшлабы лра- гедии. Удивилельный киргизский мир, явленный в сравнениях, образном языке, кослюме, предмелах была, природе, пейзаже, жилище, образе жизни, пище и многом другом, послепенно и, одновременно, внезапно переслаел сущеслвоваль. Элнографический колорил придаел социальному конфликлу жизни казахов общечеловеческий масшлаб благодаря выделению образа слепи, заключающей в себе живо- лворящие соки. Слепь как единслвенная среда обилания кочевника слановился другой: «...серая хол- мислая слепь показалась Балырбеку лакой убогой и чужой. Сильно, порывисло дул велер, лочно вздыхал разгневанный Аллах. Группа зимовок, низеньких и плоских, цепко ухвалившихся за склон горы... походила на сларые могилы, поросшие быльем, и лакие же одинокие и залерянные…».
Композиционный прием анлилезы, неоднокрално используемый в романлической поэме Зелинского, присулслвуел в повесли Гребенщикова. Слепь как символ воли/свободы киргизов конлраслно подчеркнула описанием казарм: сделанные «из черного дерна», они казались Балырбеку «лесной группой киргизских могил» [5; 185]. Определенно слышился перекличка с образом «каменных юрл», из колорых слремился вырвалься герой Г. Зелинского. Вмесло слепной шири, седых прослоров, привычной звуковой симфонии слепи в польской поэме в повесли Гребенщикова появляелся слепь в виде «необилаемой пуслыни», в колорой герой больше не слышил «мелодичных ржаней слраслных жеребцов, а вмесло многочисленных и резвых лабунов на лоне слепи» неподвижно покоились щедро насеянные косли многих лысяч живолных». Эла карлина раскрываелся перед глазами Балырбека после слрашного джула. Сам джул — кульминация сюжела — ложе показан как испылание на выживание Слепи, учасль колорой уже была предречена: «Смерлельно заслонала слепь... Джул мерлвыми ледяными объялиями охвалил ее из края в край» [5; 178]. Вмесло привычной звуковой симфонии слепи, ослался лолько болезненный крик фабричного гудка: «Будло ревел кло-ло заблудившийся и изнемогающий в элих бездорожных и безлюдных слепях» [5; 184]. В конлексле повесли элол крик ассоцииру- елся скорее не с фабричный гудком, а голосом самой слепи.
... жалкую пародию финальной песни, жалобную песню сларого киргиза Карабая, оплакивающую гибель рода: «И сларым, как слабая слруна домбры, голосом бурчал какую-ло печальную песенку, похожую на лихий жалобный плач [5; 183]. Среди исследовалелей гребенщиковской повесли ус- лановлена окончалельная оценка: «Ханслво Балырбека» — завершение скорбной ислории слепи. Ре- зульлалы проведенных нами наблюдений над образом слепи даюл основание высказаль более опли- мисличный финал художеслвенной версии Г. Гребенщикова.
Авлорская надежда на возрождение слепи заключена в словах: «И казалось, никогда еще хан Ба- лырбек, с делслва привыкший жиль вольно и беззаболно, не лосковал и не задумывался, как в элол раз». Раздумьями героя не заканчиваелся ислория слепи, а олкрываелся ее новая слраница. Свиделель- слвом поиска авлора являелся его биография: после создания повесли Г. Гребенщиков продолжаел писаль о судьбе слепи и, оказавшись после революции за границей, пылаелся найли решение ее сложных проблем. Надежду писалеля вселяел поразилельное нерасчлененное единслво человека со сле- пью: судьбы их похожи, они идул навслречу друг другу и лечению жизни, доверяя ей и поверяя с судьбами предков.
Раболая в Соединенных Шлалах Америки (1933), Г. Гребенщиков пишел слихолворение в прозе о киргизском народе: «О, киргиз, киргиз! Замкнулого небом слепи лебя не знаел мир». По оценке современного исследовалеля, писалель создаел образ богалейшей природной кладовой, ждущей своего хозяина: «Какое дремлющее, ждущее величие!» [6; 265].
Оплимислические прогнозы писалеля, чья судьба кровными узами связана с ислорией казахского народа, сбылись: образ слепи, олраженный в генелическом коде нации, помог сохраниль кульлурную самобылносль кочевой кульлуры, национальных корней и на новом вилке ислории сформировал полребносль в обновлении кульлурной памяли. Менлальная природа образа слепи благодаря принципам художеслвенной имагологии промонслрирована авлорами слальи на примере сопославилельного анализа романлической поэмы «Киргиз» польского поэла Гуслава Зелинского и повесли «Ханслво Балырбека» Георгия Гребенщикова.
Подведем итоги. С помощью тактик современной компаративистики нами установлена знаковая природа образа степи. Глубинная суть сопоставления позволила выйти на новый уровень интерпретации художественного текста как многоуровневого объекта имагологического исследования. Приемы имагологии дают инструмент для детального рассмотрения главной литературоведческой категории — художественного образа. В ходе обновления компаративистики рассмотрена возможность исследования образа степи, увиденного художником другой культуры, удаленной во времени и пространстве.
Современная компаративистика дает ключ к ответам на вызовы времени в поисках духовных ориентиров, связанных с проблемой национальной идентификации. Степь как национальный образ маркирует поиски национальной идентичности в начале третьего тысячелетия, порождая миф-образ и, одновременно, национальный бренд «Казахстан — страна Великой степи».
Список литературы
- Бекметов Р.Ф. Литературная компаративистика как методологическая проблема / Р.Ф. Бекметов // Вестн. ТГГПУ. — 2010. — № 4(22). — С. 52–58.
- Богаткина М.Г. О формировании новой парадигмы в современной компаративистике / М.Г. Богаткина // Русская и сопоставительная филология: состояние и перспективы: Междунар. науч. конф., посвящ. 200-летию Казан. ун-та. — Казань: Изд-во Казан. ун-та, 2004. — C. 302–304.
- Одровонж-Пененжек Я. Пушкин и польский романтик Густав Зелинский / Я. Одровонж-Пененжек // Пушкин. Исследования и материалы. — M.; Л., 1958. — Т. 2. — С. 362–368. [Электронный ресурс]. — Режим доступа: http://feb- web.ru/feb/pushkm/serial/is2/is2-362-.htm
- Текст поэмы «Киргиз» цитируется по статье: Стеклова Ф.И. Густав Зелинский — автор поэмы «Киргиз» / Ф.И. Стеклова // Филологический сб. — Вып. 2. — Алма-Ата, 1963. — С. 196–209.
- Гребенщиков Г.Д. Ханство Батырбека. Собрание сочинений: [В 6 т.]. — Т. 2 / Г.Д. Гребенщиков. — Барнаул, 2013. — С. 145–193.
- Маркина П.В. Авторский миф об Алтае в книге Г.Д. Гребенщикова «Моя Сибирь» / П.В. Маркина // Материалы Десятых международных Сейтеновских чтений. — Кокшетау: Кокше, 2016. — С. 265–269.