Об истории открытия полифункциональной природы речи

Аннотация

Цель статьи - проследить процесс теоретического открытия полифункциональности языка и речи. Основным объектом анализа служат релевантные идеи и концепции В. фон Гумбольдта, Л. Витгенштейна и М.М. Бахтина. Доказывается, что работы этих и близких к ним интеллектуалов подготовили почву для научной революции в языкознании второй половины XX в., в результате которой структуралистская парадигма была потеснена функционалистской.

Основоположником нового - энергийного, деятельностного - подхода к постижению языка, позволившего увидеть многообразие способов его употребления, отнюдь не исчерпывающееся дескриптивной функцией, по праву считается В. фон Гумбольдт. В его учении язык неотделим от работы народного, а с ним и индивидуального сознания, которая воплощается в речевой деятельности. Согласно Гумбольдту, цель этой работы состоит в том, чтобы непрестанно создавать звуковую форму, максимально удовлетворяющую потребности выражения мысли [1, с. 70]. Как видим, немецкий мыслитель ещё очень узко определял назначение речевой деятельности. C его точки зрения, оно ограничивается «выражением мысли или чувства» [там же, с. 162-163, 188], что соответствует дескриптивному образу языка в науке Нового времени.

Для нас в работах этого мыслителя ценно другое. Поместив в центр своего внимания не язык как автономную систему, но речь как деятельность (svspysta), Гумбольдт сумел осознать существенные свойства коммуникативной реальности, которые ещё долгое время после выхода его работ оставались не замеченными учёными. В частности, немецкий учёный уловил семантическое своеобразие речи по контрасту с отвлечённым значением языковых единиц, взятых вне контекста коммуникации: «Даже со стороны значения своих отдельных элементов, не говоря уже о нюансах, появляющихся при их сочетании,...речь содержит бесконечно много такого, что при расчленении её на элементы улетучивается без следа» [там же, с. 168]. Им же было подмечено, что именно в речевой практике людей «гораздо больше, чем в отдельных словах», обнаруживает себя интеллектуальная уникальность каждой нации [там же, с. 182]. Ещё более глубокой и перспективной нам представляется гумбольдтовская идея о том, что понимание языковой природы, отличающее данную культуру, зависит от характера использования в ней языка, а он, в свою очередь, - от ментальности нации, создавшей эту культуру. Вот как об этом говорит сам мыслитель: «На язык душевная настроенность оказывает особое влияние. Он складывается по-разному у народов, охотно встающий на уединённый путь сосредоточенного раздумья, и у наций, которым посредство языка нужно главным образом для достижения взаимопонимания в их внешней деятельности. Первые совершенно по-особому воспримут природу символа, а у вторых целые сферы языковой области останутся невозделанными» [там же, с. 61]. Это высказывание как нельзя лучше подчёркивает справедливость вывода, сделанного известным исследователем творчества В. фон Гумбольдта: энергийная теория языка, разработанная немецким филологом, может служить лингвистическим введением в антропологию, призванную ответить на два вопроса: «Что такое язык?» и «Чего достигает человек посредством употребления языка?» [2, с. 24]. Добавим, что, с нашей точки зрения, между названными вопросами существует непосредственная взаимная связь.

Представленные выше и примыкающие к ним идеи Гумбольдта стали получать последовательное развитие спустя столетие после смерти их создателя (1835), когда образ мира, созданный классической наукой, стремительно рушился, уступая место новым представлениям в различных областях знания. Известно, что формирование новой системы ключевых воззрений, образующей ту или иную научную парадигму, как правило, сопряжено с пересмотром метафизических оснований данной науки. По словам А. Койре, все «великие научные революции всегда определялись катастрофой или изменением философских концепций», служивших метафизическим фундаментом научного знания [3, с. 15]. Поэтому не удивительно, что наиболее восприимчивыми к глобальным трансформациям, которые назревают и происходят в науке, часто оказываются не узкие специалисты, занятые разработкой некритически усвоенных ими ранее парадигм, а мыслители, умеющие вопрошать о сущности познания и познаваемого ab ovo^[1]. Так, в частности, обстояло дело с теорией относительности в физике [4, с. 83-88]. И так же происходило утверждение новой - энергийной - теории в лингвистике [5, с. 19-31; 6]. В 1-ой половине XX в., когда профессиональные языковеды продолжали работать с прежним образом языка, рассматривая последний по преимуществу «в себе и для себя», как автономный, существующий по собственным законам объект, - в это время было сформулировано несколько близких друг к другу концепций, восходящих к учению Гумбольдта.

Они принадлежали людям, не являвшимся лингвистами (в точном смысле этого слова): М.М. Бахтину, Л.С. Выготскому и Л. Витгенштейну. Кроме того - и это немаловажный факт, - Бахтин и Витгенштейн в определённый период своей жизни были школьными учителями, что дало им возможность взглянуть на язык под другим - не позитивистски-академическим, а более непосредственным, обиходным - углом зрения.

Не имея возможности здесь входить во все детали их языковых концепций, мы ограничимся здесь тех идей М.М. Бахтина и Л. Витгенштейна, которые оказали наибольшее влияние на наше видение проблем и способы их решения, предлагаемые в настоящей работе. По убеждению обоих мыслителей, язык в его естественном, обыденном употреблении не ограничивается выполнением только одной функции, что резко отличает её от дескриптивного языка науки. Оба мыслителя согласны в том, что эти функции и связанные с ними речевые формы весьма разнообразны в повседневной коммуникации. Причем, их система находится в постоянном развитии, изменяясь вместе с жизнью. «Бесконечно разнообразны виды употребления всего того, что мы называем «знаками», «словами», «предложениями», - замечает Витгенштейн. - И эта множественность не представляет чего-то устойчивого, раз и навсегда данного, наоборот, возникают новые... языковые игры, а другие устаревают и забываются» [7, с. 90]. Все существующие способы употребления языка так или иначе служат нуждам практической жизни и в большинстве своем ориентированы не на ее описание и информирование о ней, но на ее регуляцию и преобразование. Хотя, конечно, и передача информации влечет за собой изменения в бытии, но более опосредованным образом. «Дело, пожалуй, не столько в том, что «без языка мы не могли бы понимать друг друга», сколько в том, что без языка мы не могли бы влиять на поведение других людей тем или иным образом, не могли бы строить улицы и машины и т.д.» [там же, с. 222]. «Всякое высказывание, - по словам Бахтина, - продвигает жизнь вперед, не только сообщает нечто новое, но и вносит нечто новое во взаимоотношения людей», а значит, и в состояние мира [8, с. 253].

Тезис о том, что слова суть дела и поступки, впоследствии разрабатывал Дж. Остин и его ученики. Начав с анализа перформативных высказываний, в наибольшей мере соответствующих сформулированному Витгенштейном утверждению, Остин пришел к выводу об условности их противопоставления так называемым констативам. Пусть в разной степени, но и те, и другие единицы одновременно что-то сообщают о мире и воздействуют на него [9, с. 121]. В этом смысле все без исключения высказывания являются актами, аналогичными прочим человеческим действиям: в них и ими меняется мир, - что не исключает, впрочем, прагматического своеобразия собственно перформативов [10, с. 138].

Многообразие функций и способов употребления языка предполагает наличие соответствующих им речевых форм. Для Бахтина и Витгенштейна было очевидным, что эти формы не могут быть тождественны единицам языка: одни и те же слова и предложения могут использоваться в языке с разными целями и в разных смыслах. Поэтому Витгенштейн для их определения использовал понятие языковой игры. В концепции Бахтина терминологическим коррелятом «игре» является речевой жанр. Утверждая невозможность построения единой классификации языковых игр, Витгенштейн предложил описывать их на основе «семейных сходств» - «пересекающихся общих особенностей», разные комбинации которых свойственны разным речевым формам [11, с. 38]. В то же время он очертил единый принцип устройства всех языковых игр. По мнению австро-британского философа, их структура состоит из «повторяющихся во времени игровых действий» - «ходов» [7, с. 385]. Они представляют собой «примитивные формы языка»^[2], такие как утверждения, восклицания, вопросы [11, с. 33]. В дальнейшем развитии лингвистической прагматики эти формы, как известно, получили название речевых актов. Посредством их «постепенного наращивания» могут строиться любые «сложные формы» всех реальных и возможных языковых игр [там же].

Если «игры» и «жанры» в силу своего многообразия и подвижности не поддаются исчерпывающей и устойчивой систематизации, то речевые акты, как было установлено усилиями Дж. Остина и Дж. Серля, представляют собой достаточно универсальные, стабильные и немногочисленные типы простейших речевых действий. И потому с появлением основных вариантов их классификации, о которых мы поговорим ниже, в западном философском мире стала распространяться идея универсальной прагматики. В числе самых известных её представителей можно выделить Дж. Серля, Д. Вандервекена, Ю. Хабермаса, К.-О. Апеля и других учёных [12, с. 251-339].

Что касается бахтинской концепции речевых жанров, то ввиду того, что о ней писалось слишком много в последнее десятилетие, чтобы еще раз подвергать ее всестороннему рассмотрению, мы ограничимся сейчас её самым общим очерком. Обрисованная М.М. Бахтиным типология жанров имеет незавершенный, «набросочный» характер. Общеизвестно, что русский филолог делил жанры на первичные (простые) и вторичные (сложные) [8, с. 161]. В основу их разграничения он полагал два взаимодополнительных критерия: сферу употребления и структурное устройство. При этом, осознавая относительность первого из них, сам филолог констатировал «несущественность деления на разговорные и книжные жанры» [там же, с. 235]. Осознавая, по всей видимости, что только структурный критерий может обеспечить устойчивость его классификации жанров, Бахтин был склонен к его абсолютизации. По его мнению, вторичные жанры «в большинстве своем слагаются из первичных» [там же, с. 233]. В другом месте он еще более категоричен: «В сложных жанрах всегда (выделено мной - А.К.) можно прощупать... формы первичных жанров» [там же, с. 239]. Неслучайно поэтому, вторичные жанры характеризуются им как «сложные», «конструктивные», «синтетические» [там же, с. 231; 13]. Скажем, частное письмо, относимое Бахтиным по первому критерию к первичным жанрам, может входить в состав романа но, в свою очередь, включать в себя четверостишье из стихотворения, в котором будет заключен некий известный афоризм. C такой позиции жанровая «вторичность» оказывается весьма сложным, многослойным явлением, что еще раз подчеркивает относительность указанной дихотомии, а процесс построения сложных речевых жанров - тем постепенным «наращиванием форм», о котором писал Витгенштейн.

Завершая рассмотрение идей двух мыслителей, укажем, что выдвинутые ими идеи по разным причинам были подхвачены и развиты лингвистами с задержкой в несколько десятилетий. Однако тот необычайно широкий резонанс, который они обрели в последней трети XX века, свидетельствует о вхождении в права новой - заложенной В. фон Гумбольдтом и развитой Бахтиным и Витгенштейном - парадигмы, значительно потеснившей прежнего лидера - структуралистскую исследовательскую программу. Это позволяет согласиться с обобщающим тезисом А.Е. Кибрика, предварительно освободив его от запоздалого - ещё четверть века назад - пророческого пафоса: «Лингвистику XX в. (за исключением его последней четверти - А.К.) можно представить в виде «КАК-лингвистики» («как устроен язык»), на смену которой придёт «ЗАЧЕМ/ПОЧЕМУ-лингвистика», в основе которой будет лежать примат объяснения» функционирования языка [14, с. 91].

Литература:

1. Гумбольдт В. фон Избранные труды по языкознанию. - M.: ОАО ИГ «Прогресс», 2001. - 400 с.
2. Рамишвили В.Г. Вильгельм фон Гумбольдт - основоположник теоретического языкознания // Гумбольдт В. фон Избранные труды по языкознанию. - M.: ОАО ИГ «Прогресс», 2001. - С. 5-36.
3. Койре А. Очерки истории философской мысли. - M.: Прогресс, 1985. - 284 с.
4. Лосев А.Ф. Диалектика мифа // Лосев А.Ф. Философия. Мифология. Культура. - M.: Политиздат, 1991. - С. 21-186.
5. Карабыков А.В. Культурно-коммуникативный механизм и формы осуществления перформативности в истории культуры: дисс. ...д-ра. филос. наук: 24.00.01 - Томск, 2014.-347 с.
6. Карабыков А.В. История языкознания в свете трансформации образа языка в культуре (подступы к ревизии основ) // Язык и культура, 2014. № 4. - С. 26-41.
7. Витгенштейн Л. Философские работы. Часть I. - M.: Гнозис, 1994. - 520 с.
8. Бахтин М. М. Собрание сочинений. Т. 5. Работы 1940-1960 гг. - M.: Русские словари. 1996.-731 с.
9. Остин Дж. Избранное. - M.: Идея - Пресс. Дом интеллектуальной книги, 1999. - 332 с.
10. Кузнецов В. Г. Перформативность и уровни коммуникации // Логос, 2009. № 2 (70). - С. 136-150.
11. Витгенштейн Л. Голубая книга. - M.: Дом интеллектуальной книги. 1999. - 128 с.
12. Соболева М. Е. Философия как «критика языка» в Германии. - СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2005. - 412 с.
13. Дённингхаус С. Теория речевых жанров М.М. Бахтина в тени прагмалингвистики // Жанры речи. Вып. 3. - Саратов: Изд-во ГосУНЦ «Колледж», 2002. - С. 104-117.
14. Кибрик А. Е. Современная лингвистика: откуда и куда? // Вестник Московского университета. Серия 9. Филология, 1995. № 5. - С. 84-92.