О казахской филологии: взгляд извне

Неклассический тип рациональности, как известно, концептуальным образом отличается от классического типа и актуализирует эпистемологическую позицию исследователя. Исследователь в рамках постнеклассического типа научной рациональности не может не быть пристрастным (Е.Ф. Тарасов, В.П. Синячкин и др.). По нашему мнению, исследователь всегда был пристрастен, не­зависимо от типа рациональности, но в условиях информационного общества он не старается свое пристрастие завуалировать.

Что мне хотелось бы вынести для обсуждения в «Вестнике КарГУ», широко известном в Республике Казахстан и далеко за его пределами?

Будучи диаспоральным представителем казахского этноса и филологом (русистика и англистика), я одновременно занимаюсь теоретическими вопросами казахского языка и культуры. Роль манкурта за пределами казахстанского ареала в его современном государственном оформлении меня не прельщает, потому в круг моих научных интересов входят скромные исследования, связанные с казахской филологической наукой.

Поскольку мои познания зиждятся на научной литературе, созданной в основном на русском и английском языках, у меня выстроилась своя позиция в осмыслении казахской языковой системы, литературы и шире — культуры. Выражаю надежду на то, что некоторые мои рассуждения предста­вятся специалистам интересными:

1. О современных дискуссиях в отношении перехода на иную графику

Казахская языковая система формировалась в достаточно сложном контексте исторических ка­таклизмов, пережитых казахским этносом. Мои познания из истории развития казахского языка по­зволяют мне присоединиться к мнению известного ученого из Узбекистана Маханбета Джусупова, которое представлено полностью на страницах его учебного пособия. Приводим цитату ученого: «История народа не бывает мононаправленной. Так, географическая полиустроенность казахского народа не повлияла на его языко-речевое поведение, но повлияла на отражение казахского языка и казахской звучащей речи на письме. Поэтому современное казахское общество в смысле письменно­сти неоднородное. В Казахстане — кириллица; у казахов Китая — сингармонизированное арабское письмо, адаптированное к тюркскому (казахскому) сингармонизму, созданное в начале XX в. А. Байтурсыновым; у казахов Турции — латинское письмо; у казахов Монголии — кириллица (как в Казахстане). При этом средство общения одно — казахский язык. Переход на другую графику коснется и их. Кстати, сейчас все они владеют (или почти все владеют) кириллицей. В случае смены графики в Казахстане им тоже придется переучиваться» [1; 25,26].

Проблема перехода на иную графику далеко не праздная. Дело в том, что в век лавинообразного потока информации, за которой должен следить любой исследователь, необходимо будет затрачивать время и энергию на освоение латинской графики. А потом новые поколения исследователей казах­ского языка и культуры будут вынуждены тратить время, переключаясь на кириллическую кодиров­ку. Переключение с одного кода на другой требует затраты энергии, но грамотный исследователь вы­нужден это делать для того, чтобы ознакомиться с накопленными знаниями на той или иной графике. Может ли кто-то с уверенностью сказать о том, сколько лингвистов обращается к тому наследию, которое оставлено нам предыдущими учеными-казаховедами на арабской или латинской графике7

В цепочке преемственности знаний образовались помехи в передаче информации от одного поколения к другому. Целые пласты опыта, выработанного за многие века предыдущими поколе­ниями казахов и запечатленные в письменной форме на разной графике, остаются во многом невос­требованными.

2. О внутренней детерминанте казахского языка

Преданное школярство научной и интеллектуальной жизни в России за последние два века было отмечено постоянными попытками адаптировать западные образцы наук. И это не могло не сказаться на казахском языкознании. Казахстанская наука воспринимала западноцентристские теории во вто­ричном их изложении (с русского, в основном). Мы сейчас стали осознавать, что развитие лингвис­тической науки могло быть более многогранным и плодовитым в отношении тюркских языков, в ча­стности казахского языка. Об этом говорил не только Трубецкой, но и другие, оставшиеся без особых откликов и научных рефлексий. Л.В. Щерба призывал к тому, чтобы «грамматики разных нацио­нальностей в пределах Союза (ССР) должны, прежде всего, сбросить с себя иго русской грам­матики <...> грамматика и словарь каждого языка обязательно были составлены совершенно независимо от других языков! Каждый язык должно рассматриваться как нечто вполне само-давлеющее, и лишь затем в целях методических, для облегчения взаимного обучения, можно проводить сравнение двух языковых систем» [2; 317].

Г.П. Мельников в 70-х годах подвергал критике стремление установить любым путем в системе тюркских языков аналогичные категории русского языка, ведущее к усложнению и чрезмерной на­грузке теории (знания) данных языков.

В частности, ученый указывает на то, что всякое распределение лексического материала на фор­мальные грамматические ряды слов (напр., на части речи) препятствует универсальности использо­вания слова в роли члена предложения. По мнению ученого, дифференциация слов по частям речи противоречит определяющей тенденции в развитии строя языка, представляющей те ограничения, в рамках которых языковая система должна выполнять свои функции [3; 125].

Статья Щербы «К вопросу о двуязычии» вышла в свет в 1974 г., после работы Мельникова. Спустя год, в 1975 г., независимо от нее, Сулейменов пишет о необходимости пересмотра основопо­лагающих построений в отечественной лингвистике. Предлагалась программа пересмотра взглядов индоевропеистики на тюркологию: «Тюркское языкознание, являясь младшим детищем индоев­ропейского, послушно повторило цели, методы и ошибки своей родительницы. Много общего в начальной истории двух наук, порой совпадения были буквальные. Но индоевропеисты в отличие от тюркологов отказывались от своих ошибок, тогда как вторые продолжали их развивать. Против метафизического применения приемов индоевропейской лингвистики в изучении тюркских языков выступал в свое время Н.Я.Марр (1937 г.). Он говорил о том, что тюркские языки «генетически не только не разъяснены, но и не освещены ни в какой мере» [4; 208-262] (но О. Сулейменова предпо­чли уподобить «скотине, допущенной в русские древности», а «свои» устно уличали его в том, что «продался русским за комсомольские премии», третьи — в «пантюркизме», «сионизме», четвертые — в «панславизме»).

О.О. Сулейменов, ссылаясь на труды Н.Я. Марра, пытался в 1975 г. привлечь внимание к языко­вым проблемам, которые в случае проявления заинтересованного пересмотра могли бы стать сейчас основой для многих научных изысканий и уберечь от дальнейших ошибок. Эта насущная проблема остается одной из основных и в последних книгах лингвиста О.О. Сулейменова: «Язык письма» (1998), «Тюрки в доистории» (2002).

История развития науки о философии языка, о языке могла и может пойти другим путем. На эту возможность указывала Э.Д. Сулейменова в 1982 г., сравнивая научные концепции арабского фило­софа Абу Хаййана ат Таухиди и Вильгельма фон Гумбольдта [5], которые практически не подверга­ются научной рефлексии в российской лингвистике. Особую важность для казахского языкозна­ния имеют труды русского ученого-системолога Г.П. Мельникова. Лингвистическая концепция ученого суть системная типология языков.

Подвергая осмыслению внутренние формы четырех морфологических типов, выделенных фон Гумбольдтом, Мельников на основе трудов основоположников системной лингвистики обосновывает внутренние детерминанты четырех типов языков. Лингвистическая концепция ученого позволяет расширить исследовательское поле не только общего языкознания, но и частного, в том числе казах­ского. «Системная типология языков» [6] важна для осмысления и описания внутренней детерминан­ты казахского языка, ценна и для теории языковых контактов, казахско-инонационального билин­гвизма, теории перевода и в целом для дисциплин, относимых к антропоцентрической парадигме со­временного языкознания: когнитивной лингвистике, этно (психо) лингвистике, лингвокультурологии, социолингвистики.

Пытаясь понять, почему российский филолог не знает казахскую культуру, запечатленную в пе­реводной литературе (например, поэзию жырау, которую мы расцениваем как часть ядра казахской культуры), я пришла к выводу о том, что переводы на русский язык были осуществлены без глубоко­го понимания внутренней детерминанты казахского языка, тесно переплетенной со всеми фор­мами казахской культуры. В отличие от внутренней формы русского языка, которую Г.П. Мельников определяет как событийную, внутренняя форма казахского языка — (качествен­но-) признаковая. И если бы профессиональные переводчики не стремились втиснуть форму казах­ского языка в метрику русского стихосложения, мы бы имели достойное представление поэзии жы-рау, которая, кстати, не имеет аналогов в мировой культуре. Качественно-признаковая детерми­нанта казахского языка может быть адекватно выражена на русском языке при «эксплуатации» син­таксических возможностей последнего. Русские причастия, деепричастия, причастные и деепричаст­ные обороты, краткие прилагательные способны адекватно отражать посыл автора, его мысль, его обращение к читателю.

3. Казахско-русский (русско-казахский) билингвизм: деформация или реформация языкового соз­нания казахов?

Ползучая экспансия Российской Империи формата XVII-XIX вв. и этноязыковое строительство СССР отразились на сознании казахского этноса (как отразилась бы любая экспансия, на которую обречены этносы, не способные на определенном этапе исторического развития самостоятельно от­стоять свою государственную независимость). Для судьбы этноса, его опыта освоения окружающей действительности, выработанного предшествующими поколениями казахов, и казахской культуры в целом взаимодействие с метрополией во многом стало определяющим и самоценным. Казахская культура приобрела новые цивилизационные формы; восточная, точнее, центральноазиатская па­радигма казахского этноса поменялась во многом на европейскую в ее так называемой вторич­ной модели. Ведь приобщение к европейским культурным формам шло через русский язык и рус­скую науку и культуру. Отодвигая собственно казахскую ментальность, раздвигая мировидение, ка­захский этнос менялся.

Колониальная политика царской России и господство советской идеологии оставили свой неиз­гладимый след в казахской культуре. Россия, начавшая испытывать комплекс неполноценности перед европейским миром, особенно в период царствования Петра, была озабочена «окультуриванием» русского человека. Вторичность «окультуривания» народов, входивших в состав империи, очевидна. Только одно определение «инородец» служило маркером для выделения «своих» и «чу­жих/иных/других». Казах, как и многие другие «инородцы» в составе сложной конфигурации Рос­сийской, а затем Советской Империи, всегда ощущал себя «внутренним иным». С одной стороны, раздвигались рамки мировидения, в определении фон Гумбольдта, с другой — этнический язык из ядра языкового сознания многих казахов уходил на периферию.

По мнению ученого-русиста из Института русского языка им. В.В. Виноградова РАН, использо­вание русского языка как мощного формообразующего средства в политической сфере общественно­го сознания; вхождение через посредство русского языка терминов и понятий мировой политической теории и практики в фонетически, морфологически и семантически адаптировавшихся национальных языках; формирование национальных форм правового общественного сознания; национального на­учного сознания, вхождение в национальные языки научной терминологии всех областей научного знания из научного русского языка; возрастание роли русского языка в национальных формах рели­гиозного сознания (употребление русского языка как средства полемики не только с христианством в целом, но и с исламом, иудаизмом; активизация употребления русского языка в деле формирования новых, альтернативных религиозных форм общественного сознания в национальных сообществах СНГ; активное употребление русского языка в качестве средства в сфере эстетической формы обще­ственного сознания; функционирование русского языка в качестве формирующего и развивающего средства национальных форм этического сознания, философской формы общественного сознания при доминирующей роли русского языка — неоспоримый факт [7;157].

Возьмем самый заметный пример. Интернационализация лексики наблюдается в специальной научной и технической терминологии. Ее общность облегчает межъязыковые контакты и одновре­менно свидетельствует о развитии казахского языка. Показателен тот факт, что в двух разносистем-ных языках лексика образуется по сходной словообразовательной модели. Например, прилагатель­ные: имперский, империялық; индукционный, индукциялық; индустриальный, индустриялық; интернациональный, интернационалдық; гуманистический, гуманистік; реалистический, реалистiк; символический, символдық; социалистический, социалистiк; максимальный, максималдық; механиче­ский, механикалық образованы непосредственно от исходных основ индукция-, индукция; индустрия-, индустрия; интернационал-, интернационал; гуманист-, гуманист; реалист-, реалист; символ-, символ; социалист-, социалист; механ-, механ; и мн.др.

А такие существительные, как: гуманист, интервью, инфляция, император, иммиграция, максимализм, максимум, механизация, механизм, механик, механика; металл, металист, металлург, металлургия; метаморфоза, метатеза, метафора, методология, миграция, миссия и мн. др. полностью перенесены в казахский язык.

Интересен и такой факт: на основании проведенного исследования в РУДН и МГИМО выясни­лось, что большинство студентов — этнических казахов, обучающихся в российских вузах, не могут назвать основополагающие концепты культуры на казахском языке (даже такие, как Млечный путь). И этническая размытость по сравнению с другими студентами из стран СНГ характерна для казахов. В то же время мы можем назвать сотни имен казахов, овладевших русским языком, но не говорящих на этническом. И большинство из них подлинно творческие личности, с глубокой мировоззренческой позицией, которые в маргинальной ситуации восходят к национальному самосознанию, преодоле­вая в себе двойственную неопределенность (этническая идентичность — казахская, а языковая иден­тичность — русская).

Об этом писал в 1997 г. Мурат М.Ауэзов. Говоря о русскоязычных казахах-писателях, он отме­чает: «Национальный язык в этом случае становится объектом, на повышение общественной роли которого направлены его усилия, хотя в собственной практике он может предпочесть тот язык, которым лучше владеет как средством достижения своих мировоззренческих целей. <.>

Совокупная деятельность творческих личностей, преодолевших уровень маргинальности и обретших себя в качестве субъектов национальной культуры, способствует, в конечном итоге, снятию противо­речий двумя ее «ветвями» и решению общих задач ее развития» [8; 208,209]. 4. О перспективах казахского языка и культуры

В последние два десятилетия идет переосмысление и описание многих аспектов тюркологии, причем на всех уровнях языка. Очевидно, что многие вопросы истории развития культур и языков будут корректироваться в соответствии с новыми исследованиями, проливающими свет на развитие казахской письменной культуры.

В вышедшем в 2003 г. научном издании «История и теория древнетюркского письма» известный ученый-тюрколог А. С. Аманжолов на основании своего фундаментального исследования заключает: «Наличие у древних тюрков древнегреческого алфавита, характерного для середины I тысячелетия до н. э., и тюркского рунического алфавита, возникшего, судя по всему, не позже середины I тысячеле­тия до н. э., недвусмысленно указывает на поразительное совпадение исторических судеб этих близ­кородственных алфавитов в долине Или и свидетельствует о древнейшей письменной традиции тюр-коязычных племен. <.> Ранние типы письма (пиктография, идеография), засвидетельствован­ные на территории Казахстана, отражают этапы развития прототюркской цивилизации при непременной организующей роли языка и письменности. <.> Палеографический анализ древне-тюркских рун, в свою очередь, приводит к выводу о весьма ранней дате сложения тюркского руниче­ского алфавита в Южной Сибири и Семиречье — не позже середины I тысячелетия до н.э. Этот алфа­вит обнаруживает близкую генетическую связь, во-первых, с ранними типами древнегреческого ал­фавита (особенно с малоазийскими и италийскими), и во-вторых, с северносемитско-финикийским (в том числе с ранним арамейским) и южносемитскими алфавитами. Вместе с тем тюркский руниче­ский алфавит выступает как очень богатая и вполне самостоятельно сложившаяся графическая сис­тема. Тесная генетическая связь тюркских рунических знаков с ранними семитскими, древнегрече­скими, италийскими и малоазийскими буквами объясняется тем, что тюркский рунический алфавит прошел долгий путь развития и, по-видимому, восходит к древнейшему общему источнику алфавит­ных письменностей. <.> Для решения проблемы происхождения тюркского рунического алфавита важное значение приобретает гипотеза о древнейшей генетической общности тюркских языков с ин-доевропейскими»[9; 307,308].

В этом контексте особенно нелепыми представляются мысли западноевропейских исследовате­лей, взиравших на тюркские языки (или «урало-алтайские наречия»), как на примитивные языки («недобелочеловеков» в западном понимании). Например, О. Бетлингк в связи с навеянными этно­психологическими идеями Г. Штейнталя, писал, что «гармония гласных в урало-алтайских язы­ках — это лишь одна из форм проявления «косности урало-алтайцев, свойственной их культуре и мышлению, и даже физиологии»». Б. Мальмберг был уверен, что наличие гармонии гласных в языке следует рассматривать как проявление «примитивности» этого языка [6; 328, 329]. Другие (например Виоле ле-Дюк), вообще считали кочевников «трутнями» человечества» [10; 5].

Аналогичную А.С. Аманжолову точку зрения о связи тюркских языков с индоевропейскими вы­сказывает российский ученый (г.Москва) В.А. Чудинов, который в своей статье «Были ли германцы прежде тюрками? (к постановке проблемы)» [11] пишет о том, что первая стадия развития герман­ских языков — это тюркская, а вторая — их русификация. И только пройдя ее, они стали древне- и среднегерманскими. По его мнению, «первая, чисто тюркская стадия — самая сложная для реконст­рукции». Тем не менее ученый приводит довольно интересные аргументы, доказывающие выдвину­тую им гипотезу примерами на лексическом и графическом уровне.

Ссылаясь на работу Л.Н.Рыжкова «О древностях русского языка» (М., «Древнее и современное», 2002), В.А. Чудинов приводит цитату из древнего скандинавского источника XIV в. «Описание зем­ли»: ««В начале всех достоверных рассказов на северном языке говорится, что север заселили тюрки и люди из Азии. Поэтому с уверенностью можно сказать, что вместе с ними пришел на север и язык, который мы называем северным и распространился этот язык по Саксланду (то есть Саксо­нии), Данморку (то есть Дании) и Свитьод (то есть Швеции), Норвегии и по некоторой части Энг-ланда (то есть Англии)».

Из этой цитаты ясны два очень важных факта: древние германцы были тюрками, и они называли свой прагерманский язык северным. Это очень важное свидетельство, однако оно подлежит провер­ке» (В.А. Чудинов).

Наши исследования английского и казахского языков позволяют нам поддержать гипотезы В.А. Чудинова не только на лексическом уровне, но и на грамматическом, особенно в части выраже­ния временных форм. Интересным представляется то, что поэзия жырау адекватно переводится на русский язык и в размере стиха, который принято называть греческим гекзаметром.

В сочинении «По ту сторону добра и зла», в отделе первом «О предрассудках философов» (в пункте 20), Ницше выдвигает тезис об «удивительном сходстве всего индийского, греческого и германского философствования», выводя его из «родства языков, благодаря общей философии грам­матики, то есть благодаря бессознательной власти и руководительству одинаковых грамматических функций». Ницше не отрицает возможности существования иных, по сравнению с индийским, грече­ским и германским философствованием, типов философствования, иных объяснений мира, т.е. он считает, что двери в здание, именуемое философией, не закрыты и для других народов, объединяе­мых иными языками и наречиями. Так, например, по мнению Ницше, с большой вероятностью мож­но предположить, что «философы урало-алтайских наречий (в которых хуже всего развито поня­тие «субъект») иначе взглянут «в глубь мира» и пойдут иными путями, нежели индогерманцы и мусульмане: ярмо определенных грамматических функций есть в конце концов ярмо физиоло­гических суждений о ценностях и расовых условиях» [12].

Представляется важным отметить то, что термины, обозначающие философские понятия, по­полняют лексический состав казахского языка и формируют (возрождают7) казахское философское осмысление действительности. Так, известный культуролог, поэт, писатель и переводчик Ауэзхан Ко-дар, переводивший «Фатальные стратегии» Бодриара (1983), замечает, что трудность для перевода представляло уже само название. «Особую трудность вызвал и перевод понятия «зла». На казахском языке понятие «зло» скорее ближе к субъективной установке, чем объективному принципу» [13].

Другой переведенный А. Кодаром автор Жан-Франсуа Лиотар «Состояние постмодерна» (1979). Сложности вызвали многие понятия и слова, в том числе «метафизика», впервые употребленное Аристотелем, «перформативность», «легитимация». Трудности вызывал и способ мысли Деррида — «деконструкция». Терминологии Делеза — Гваттари посвящена метафорическому исследованию но-мадического образа мысли.

Какие перспективы казахского языка и культуры можно обозначить?

По крайней мере, мы можем смело утверждать, что субъект в казахском языке выражен менее агрессивно, чем в западноевропейских. Тем не менее острая нехватка в Грамматике современного казахского языка совершенно очевидна. Мы неоднократно говорили и писали о том, что из учебни­ков казахского языка разных авторов непонятно, сколько же на самом деле наклонений. Почему че­тыре вспомогательных глагола (отыр, тұр, жүр, жатыр) на русский язык практически не перево­дятся, в то время как они присутствуют в языке с незапамятных времен, несмотря на известный закон экономии, непременно действующий для всех языков. Разве предложения: «Оля кітап оқып жұр (жатыр, отыр, жүр)» эквивалентны одному русскому: «Оля читает книгу»? В них заложена особая ментальность казахского этноса, которую все еще хранит язык, но «забыла» наша суетная па­мять. На самом деле, все понимают, что время и пространство в языковых картинах мира кочевников (казахов) и земледельцев (русских) имеет свои принципиальные отличия (об этом, кстати говоря, пи­шет в своей научно-популярной книге Бахыт Г. Каирбеков), но нет сравнительных описаний. Сравне­ние и сопоставление позволяют вычленить свое особенное, присущее конкретному этносу и картине мира. Немало казахов, живущих в Российской Федерации (а всего — более 980 тыс.), а также и в Республике Казахстан, хорошо знают различия в русской и английской языковых картинах мира, но едва ли аналогичные знания они могут предоставить о казахском языке в сравнении с русским. Мож­но ли их назвать семилингвами (полуязычниками) — «осовеченными манкуртами», в памяти кото­рых существуют отдельные фрагменты казахской языковой картины мира?

Что оставит в скрижалях летописи человеческой цивилизации казахская культура? Ведь, по мнению некоторых ученых, эта страна известна миру своей громадной территорией. «Казахстан имеет гигантскую территорию в 2.717.300 кв.км. (больше, чем Саудовская Аравия), это его наиболее заметная выдающаяся особенность (он был второй по величине территории республикой в составе Советского Союза, следующей за РСФСР, и сохранил такое положение в системе СНГ). Он граничит с Россией, Китаем, Кыргызстаном и Узбекистаном» [14; 387]. Ссылаясь на работу M.B. Olcott [15], ученые, по всей видимости, согласны с ней в том, что «Казахстан — это случайная, искусственно созданная страна, нация, выкроенная из Советской республики, границы которой никогда не мыслились как границы независимого государства» [14; 387,388] (выделено нами. — У.Б).

Независимость государства обеспечивается множеством факторов, едва ли не в первую очередь языковыми. Языковые факторы наравне с географическими (в пределах государственных границ) и другими образуют собой подсистему государственной системы. Как только одна из подсистем начи­нает слабеть, начинает слабеть вся система. Как же обеспечить витальность, жизнеспособность ка­захского языка?

Ответ: только привлекательностью страны. (Что значит привлекательная страна — тема для дру­гой статьи.) Если индивиду внутри и вне Казахстана будет выгодно реализовать себя как личность в этой стране, он будет овладевать казахским языком. Мотивационные предпочтения человека суть витальности того или иного языка. А мотивация, прагматика увеличивается в прямо пропорциональ­ной зависимости от привлекательности страны. Язык нельзя навязать сверху. Язык возрождается и обретает новую жизнь только тогда, когда люди выбирают его как свою перспективу, как свою судь­бу, т. е. как осознанную перспективу формировать новые смыслы на конкретном языке.

В советский период развития казахского этноса интеллектуальная казахская элита подвергала глубокому осмыслению тот факт, что значит владеть языком метрополии и при этом ощущать свою принадлежность к своему этносу.

Особый интерес представляют отрывки из «Дневников» Мурата Ауэзова (2011) [16; 193]. 27/VI/1978. «Пишу на русском языке, но не «по-русски». Русскоязычие — оружие формирующегося национального самосознания. Этого не замечает пока прорусский партийно-государственный аппа­рат, воодушевленный успехами языковой ассимиляции нерусских компонентов «новой исторической общности». Не видят этого те из соплеменников, в ком вытравлено чувство исторического оптимиз­ма, кто не в состоянии видеть национальную жизнь как процесс, чреватый неожиданными ресурсами самообеспечения.

Прежде бывало так. Настраиваюсь, нащупываю интонацию. Разогреваются слова и мысли. Одна, часто случайная, залетная, фраза вдруг дает необходимый настрой. Слова перестают быть слож­ностью, охотно идут навстречу, предлагают себя на выбор. Люблю этот праздничный сбор слов под знаменами готовой к походам мысли.

Не то на сей раз. Не дается начало. Долго вожусь с ним. Притаились, попрятались слова. Я к ним с призывом — одолеем молчанье, они настороже: как бы самим в нем не сгинуть. Долго в дольнем миру отирались, суете прислуживали, иной цены за собой, кроме рыночной, не помнят, вот и страх у них и смятенье».

Январь 1977. «Мой русский язык — непритязательный, маленький костер, огня которого вполне достаточно, чтобы высветить определенный объем информации и лица собеседников. Русским язы­ком творить казахское вольное слово... попытка возможна, твердая решимость моя меня в том убе­ждает, но и сложна, хотя бы потому, что это язык всегда ощущается мною как чуждый, способный выразить мое ожесточение, но не любовь, не чувства нежные, глубоко интимные, беззащитные в своей откровенности. Это нелегко объяснить, но факт остается: даже в те периоды своей жизни, когда владел только русским языком, я не доверял ему своих самых глубоких переживаний. Всегда находились, а порою и просто придумывались звукосочетания, фонетически близкие к словам сокро­венным в тюркоязычной лексике. За этим не было сознательной позиции, осознанных протюркских настроений. Мы, русскоязычные казахи, начинали осваивать мир с помощью звуков, ритма, мелоди­ки, знаков родной речи. В нашем русском языке, как правило, не функционирует с полной мерой на­грузки лексический слой детских слов, первых, крупных, святых».

Аналогичную идею в художественной форме воплощает ученый и писатель М.В. Тлостанова во втором своем романе «Залумма Агра» (год издания 2011) [17; 231]:

«Как ей хотелось цитировать наизусть Навои, Бабура или Лютфи вместо этого «нелепо ли ны бяшеть». Как компенсировать это незнание, это вынужденное насильственное невежество, всегда от­меченное тягостным чувством вины? <.> Потому что ее многочисленные чужеродности — отре­занный язык, искромсанная культурная традиция, затоптанная вера, сложная и к тому же тщательно скрываемая этническая принадлежность и социальное происхождение — наслаива­лись одна на другую и мешали ей слиться с Бинкентом — со старым и с новым. Как чувствовала себя она, предназначенная для иного и лишенная этого права и даже памяти и знания о нем?

На одной чаше весов была традиция, но и отсутствие адекватного современного образования и возможностей роста, статуса, социального положения. На другой — русскоязычие, потеря связей со своим миром, и вместе с тем, обещание призрачного успеха в уродливом советском социуме. Это не настоящий выбор, а мнимый, но Родо все равно всю жизнь себя в нем винила» (выделено нами. — У.Б.).

Русский был государственным языком, даже несмотря на то, что «признать за ним статус госу­дарственного языка боялись, так как в публицистических работах В.И. Ленина дореволюционного периода понятие государственный язык окутывалось только негативными коннотациями. <.>. Дос­тойно сожаления, что в советское время ни руководство страны, ни социолингвисты глубоко не вхо­дили в языковые отношения и проблемы многоязыкового государства, — скорее, наоборот, они поч­ти не опускались с директивно-пропагандистского уровня».

Указывая на главную ошибку советской социолингвистики, постоянно повторявшей клише «об окончательном решении этноязыковых проблем в СССР», ученый считает, что такая позиция обусловила в значительной степени закрытие перспективы для других языков. Она «не только не ре­шила назревшие проблемы языковой жизни СССР, но и разрушила саму страну, принеся этим неис­числимые страдания миллионам людей» [18; 30, 31].

Не хотелось бы, чтобы некоторые мои размышления были восприняты коллегами однозначно и поверхностно, как очевидное неприятие иного языка, как средства, как инструмента выражения личности. Я сама — яркий пример человека, этническая и языковая идентичность которого не совпадают однозначно. Вероятно, нет разницы в том, на каком языке выражаются мудрые мысли. Главная мысль здесь заключается в том, насколько филологам, тюркологам важно понимать неоднородность казахстанского социума, многим этническим группам которого нельзя навязать «казахскость», как в советские времена этнически не русским людям навязывалась «русскость»:

«Но национальная политика не стояла на месте. К середине ХХ века власти решили, что вместо прежней коренизации и ускоренного выращивания произвольно отобранных наций, имевших уже за прошедшие полтора десятилетия возможности пройти свой эволюционный путь, пора уже из них

делать русских. Хотя, с другой стороны, этой чести удостоить «туземцев» были готовы очень немно­гие чиновники. Империя запуталась в своей риторике и двойных стандартах. Что же было говорить о тех, кто был объектом ее противоречивых экспериментов? С одной стороны, родная страна намерт­во фиксировала биологическую этничность в паспорте, насильно навязывая ее человеку, хотя она часто не имела ничего общего с его индивидуальным самоощущением. С другой, светлый идеал бу­дущего советского метиса с узнаваемо русской основой звал к тому, чтобы отметить особенно образцовых «инородцев» почетным званием русского. <.> Русский человек, если он великодушен, не расист, не шо­винист, непременно хочет всех других поглотить своей русскостью, вместить, включить в себя, разме­шать в себе. Ему кажется, что он всем делает лучше, повышает их статус до русскости. Вот и этот человек с лучшими побуждениями не страдает критической «русскостью», как американец или европеец страдали бы «критической белизной». Он по-прежнему безмятежно убежден, что принадлежность России прекрасна и никак не поймет, почему мне не нужен его искренний дар» [17; 240, 360].

Одновременно с этим структурирование государства, его строительство невозможны без языковой политики, языковой идеологии, языкового планирования, языкового строительства. Знание государственного языка должно становиться условием успешной реализации индивида как личности, включая продвижения карьеры, адекватного мотивационным предпочтениям статуса и проч. В этом контексте выдвинутая казахстанским государством идея профессионального триязычия, как бы, дихотомична. С одной стороны, необходимость использовать исторический шанс возрождения казахского языка, с другой — не отстать от мира (вырваться из «бытия-в-мифе» и осуществлять свое «бытие-в-мире»), — по всей видимости — реальная социолингвокультурная ситуация.

В ситуации повседневной жизни (alltagsleben) важным становится и вопрос языкового сопротив­ления, языкового противостояния, который может возникнуть в любой момент, когда забываются уроки прошлой истории, в частности, уроки языковой идеологии российской/советской империи [19; 508], отодвинувшей на периферию национальные языки, но выдвинув только один — государст­венный. 

Список литературы

1. 1  Джусупов M. Письмо — язык в графике (казахская письменность во временном и географическом пространстве) // Вестн. Российского ун-та дружбы народов. Сер. Теория языка. Семиотика. Семантика. — 2011. — № 4. — С. 25, 26.
2. 2  Щерба Л.В. О взаимоотношениях родного и иностранного языков // Языковая система и речевая деятельность. — М.:Наука, Ленингр. отд-е, 1974. — С. 338-343.
3. 3  Мельников Г.П. Принципы системной лингвистики в применении к тюркологии // Структура и история тюркских язы­ков. — М.: Наука, 1971. — С. 121-137.
4. 4    Сулейменов О.О. АзиЯ. Книга благонамеренного читателя. — Алма-Ата: Жазушы, 1975. — 304 с.
5. 5    Сулейменова Э.Д. Казахский и русский языки: основы контрастивной лингвистики. — 2-е изд. — Алматы: Демеу,1996. — 208 с.
6. 6    Мельников Г.П. Системная типология языков: Принципы, методы, модели. — М.: Наука, 2003. — 395 с.
7. 7  Шапошников А.К. Академик О.Н. Трубачев о роли русского языка в СССР и СНГ // Русский язык как язык межкуль­турного и делового сотрудничества в полилингвальном контексте Евразии: Материалы II междунар. конгресса. — Астана: ИД «Сарыарка», 2009. — Т. 4. — 720 с.
8. 8    Ауэзов М.М. Иппокрена. Хождение к колодцу времен. — Алматы: Издат. дом «Жибек жолы, 1997. — 170 с.
9. 9    АманжоловА.С. История и теория древнетюркского письма. — Алматы: Мектеп, 2003. — 368 с.
10. 10  Гумилев Л.Н. Древние тюрки. — М.: Тов-во «Клышников - Комаров и К°», 1993. — 524 с.
11. 11   Чудинов В.А. Были ли германцы прежде тюрками? (к постановке проблемы)  trinitas.ru/ rus/doc/ 0211/ 008a/ 02111041.htm
12. 12   Корнеев М.Я., Торчинов Е.А. Хайдеггер и восточная философия: поиски взаимодополнительности культур http: //fictionbook.ru/author/mihail_yakovlevich_korneev/hayidegger_i_vostochnaya_filosofiya_pois/read_online.html? page=7
13. 13   Кодар А. Философская терминология как творение концептов: из опыта переводов творческой билингвальной лично­сти// МЕГАЛОГ. — 2009. — № 2. — С. 243-247.
14. 14   Червонная С.М., Гилязов И.А., Горошков Н.П. Тюркизм и пантюркизм в оригинальных источниках и мировой историо­графии: исходные смыслы и цели, парадоксы интерпретаций, тенденции развития // Журнал АС-АЛАН. — 2003. — № 1 (10). — 480 c.
15. 15   OlcottM.B. Democratization and the Growth of Political Participation in Kazakhstan // Conflict, Cleavage, and Change in Cen­tral Asia and the Caucasus. — Cambridge university press, 1997. — P.201-241. 
16. 16   Ауэзов М. М. Дневники. — Алматы: Издат. дом «Жибек жолы», 2011. — 237 c.
17. 17   Тлостанова М.В. Залумма Агра: Роман. — М.: Изд-во «Спутник +», 2011. — 403 с.