Статья посвящена рассмотрению ряда форм общественного сознания или духовной культуры в их органической взаимосвязи и в контексте человеческой истории и актуальных проблем современности.
Проблемы, связанные с анализом социально-экономического развития человеческих сообществ неотделимы от проблем рассмотрения форм общественного сознания: морали, права, мифологии, религии и, конечно же, от таких феноменов, как политика, наука и сознание художественное, напрямую связанное с искусством, но далеко не сводимое лишь к нему. Правда, само понятие «формы общественного сознания», в приложении к рассматриваемому кругу проблем, не единственное. Применяются и такие понятия, как «формы духовной культуры», «формы духовного познания» или «духовного освоения мира человеком». К последним, например, московский профессор С.А.Нижников относит философию, религию, искусство… [1, с.34]. Здесь можно было бы добавить, что, в отличие от философии, религия, наука и искусство не просто формы общественного познания и формы духовной культуры», но одновременно и синтетические сферы человеческой деятельности, и взаимопроникающие составляющие социальной реальности, в которой собственно материальная сторона играет очень существенную роль. Что может ученый-экспериментатор без финансирования или архитектор, задумавший возведение прекрасного собора без рабочей силы и требуемых материалов? И вообще, что такое сама духовность и духовная культура? Как можно говорить о формах духовной культуры и о духовном, если мы даже не попытались разобраться, что это такое?
Вопросы резонные. Однако порядок их рассмотрения может быть различным, по крайней мере, по двум причинам. Во-первых, потому, что для практической деятельности и для общения, коммуникации бывает достаточно использования концептов (или смыслообразов), которые определяются не словами, а воспринимаются интуитивно либо разъясняются посредством демонстрации примеров. Как в стихотворении В.Маяковского о Нетте, человеке и пароходе – советском дипкурьере, погибшем в схватке с врагами. Что пишет Маяковский? – «В коммунизм из книжки верят средне. Мало ли что в книжке можно намолоть. А такое оживит внезапно бредни и покажет коммунизма естество и плоть». С тем же самым мы сталкиваемся и при попытках определить мужество или святость. И в первом, и во втором случаях можно пытаться четко определить их словами. И это тоже необходимо, но не всегда уместно. А можно вспомнить эпизод с римлянином Муцием Сцеволой, который, попав в плен, сжег на костре собственную руку, чтобы показать, что никакая боль, никакие муки ему не страшны. Или, говоря о святости и благотворительности в самом высоком смысле этого слова, можно вспомнить мать Терезу. Во-вторых же, совсем не обязательно идти от определения общего. Антропологи полагают, что такие слова, как лес, трава, животное, появлялись уже после слов, которыми обозначали, конкретные травы, деревья или живых существ. И это не отменяло движения по пути познания мира. Пойдем и мы путем, подмеченным антропологами – от частного к общему, чтобы со временем поразмышлять и о духовности, как таковой. А значит, пока будем отталкиваться от размышлений о том, что называется формами общественного сознания или, несколько иначе и с несколько иными акцентами, формами духовной деятельности.
Каково же их соотнесение в реальной жизни человечества? – Вопрос этот, наверное, будет волновать умы до тех пор, пока будет существовать человечество.
Что ж, попробуем и мы прикоснуться к нему вместе с читателем. Начнем со сплава морали и права, к которому так часто добавляется и политика. Специалисты обращают внимание на то, что сфера действия морали шире, нежели сфера действия права. Есть немало таких действий, форм поведения и демонстрации своего облика, которые могут быть осуждены с позиций, основанных на той или иной нравственной и даже нравственно эстетической системе вкусов, взглядов и суждений, хотя в нашем современном обществе множество такого рода оценок напрямую никак не связано с законом. Для иллюстрации этого известного положения вспомним «Крокодила» Корнея Ивановича Чуковского. Того самого, который ходил по городу, говорил потурецки и курил папиросы. Вдруг «какой-то малыш показал ему шиш». Плохо поступил он, очень плохо – «нехороший малыш, невоспитанный».
И сегодня демонстрация комбинации из трех пальцев точно так же, как и в начале двадцатого века, могла бы быть воспринята, как вульгарная. Но за это, ни к административной, ни к уголовной ответственности не привлекут. Просто могут сказать: «Ай-я-яй! Как нехорошо!» Та же картина с прическами и одеждой. Если только она, или точнее ее отсутствие не слишком вызывающe. Как, например, у двух студенток одного Костанайского колледжа, которые в одних лишь стрингах прошлись по городу. Полиция их мягко придержала, но зато снимки в Интернете вызвали «живую реакцию». Но в наше время такие случаи, скорее, исключение, хотя кто-то и может негодовать и апеллировать к стражам порядка, что было вполне возможно еще несколько десятилетий назад. Курьезный, но показательный пример такого рода дает в книге М.Ходакова, вышедшей в СССР в самом начале семидесятых. В электричку вошла необычно одетая девушка. На ее вельветовых брюках красовался череп со скрещенными костями, а над ним – от щиколотки и до колена вздымался восклицательный знак. Знак вызова. Вызов был принят. Последовали реплики:
«Бессовестная, о девичьей чести не думаешь!»
«парням на шею вешаешься!» «Куда комсомол смотрит!» «В милицию тебя сдать!» [2, с.90]. Что ж, «по одежке встречают». К тому же это было время, когда облик человека, его одежды связывали с «нравственностью» куда более тесно, чем сейчас. И, тем не менее, до милиции дело не дошло, и все ограничилось сугубо нравственным осуждением, которое в большом городе, далеко не так действенно, как в сельской местности. Более того, мы хорошо знаем, что и внешность бывает обманчива. К примеру, отнюдь не всякая ярко накрашенная молодая женщина в короткой юбке оказывается жрицей любви, как это поначалу казалось иным иностранцам, приехавшим в Питер. Просто и в России, и в Казахстане женщина на улице старается выглядеть привлекательно.
Однако на протяжении долгой истории человечества внешне очень тесно связывалось с внутренним, эстетическое с нравственноэтическим, а нравственное подкреплялось законом, который увязывался с религиозными требованиями и мог опираться на них. Иными словами, укоренившиеся в обществе запретытабу иррациональными страхами и нравственными запретами входили в индивида, а само их нарушение, пусть даже невольное или совершенное по неведению могло породить бурю самоубийственных эмоций. Поразительные примеры этого дает антропологическая и психологическая литература. Так, на острове Тонго верили, что, лишенное ритуальной защиты, прикосновение к пище вождя, является таким нарушением табу, которое влечет за собой смерть того, кто это табу нарушил. Рассказывая об этом табу один европеецпутешественник упоминает туземца, который, сам не зная того, доел остатки пищи вождя, после чего узнал о своем чудовищном (для него самого) проступке. «Я хорошо знал этого несчастного… рассказывал европеец, Это был человек замечательного мужества, покрывший себя славой в межплеменных войнах. Но как только роковая весть дошла до его ушей, у него начались исключительной силы судороги и спазмы в животе, которые не прекращались до самой смерти, последовавшей на закате того же дня». «Однажды, пишет Фрезер, причиной смерти нескольких людей явилось огниво вождя, которое тот потерял, найдя его, несколько мужчин зажгли с его помощью свои трубки, а, узнав, кому оно принадлежит, умерли от ужаса» [3, с.281].
Что кроется за этими дикими для нас поверьями и убийственными для отдельных индивидов реакциями? – Табуирование личности вождя и всего, что с ней связанное. Чрезмерное и странное для нас, но, вероятно, значимое для определенного порядка
в конкретном социуме – племени. Вполне возможно, что и в сугубо психологическом плане мужество воина было обратной стороной той картины мира, которая, оказала жизнеопределяющее влияние и на поведение, и на внутренне состояние погибшего. К тому же, у ряда народов мистический страх был неотделим от страха перед наказаниями, которые станут вершить вполне зримые силы. Известны случаи, когда казни, причем совершенной уже сугубо человеческими руками, подвергались те, кто, нарушая табу, мог ненароком увидеть, как царь принимает пищу. А у Ю.Г.Бромлея и Р.Г.Подольного мы встречаем упоминание трагического случая, происшедшего в девятнадцатом веке на острове Фиджи, где съели миссионера. Причем те, кто уже почти отошел от людоедства. И относились-то к этому миссионеру неплохо. «Но незадачливый англичанин вздумал из чистой любезности причесать своей расческой местного вождя. Между тем прикосновение к волосам вождя было табу. Нарушитель табу подлежал смерти и съедению» [4.с.178].
Таким образом, легко почувствовать, как укоренявшиеся в социуме те или иные запреты (не будем сейчас касаться их «рациональности» и социальной значимости), могли перерастать в запреты внутренние, в ту черту, очерченную ли, как верили, духами предков, богами ли или иными высшими по человеку существами, и которую не следовало преступать ни при каких обстоятельствах. Здесь магико-мифологическое могло и сплетаться с нравственным и нравственно-юридическим, то есть тем, что в качестве ответной реакции могло бы породить не просто общественное порицание, а и, сопровождающие его, четко определенные, вполне конкретные санкции, и не совпадать с нравственностью в ее современном понимании.
Возьмем конкретный пример, связанный с отношением к воровству. Это то, что существует и поныне, причем и осуждается (хотя не везде и не всегда), и в принципе должно караться по закону. Казалось бы, табу, как предтечи более осмысливаемых нравственных запретов, должны быть более всего направлены на то, чтобы не могла появиться и сама мысль о прикосновении к чужому, особенно, если это чужое, скажем вещь или пища главы племени – вождя. Но … вспомним некоторые из волшебных сказок – своеобразных осколков зеркала магико-мифологического мышления. Что мы встречаем в известной русской сказке «Иван-царевич и серый волк»? Царевичу приходится ехать за добычей, которую он вынужден воровать, и раз за разом умудренный жизнью Серый Волк наставляет его: «Птицу бери, а клетку не тронь», «Коня бери, а уздечки не касайся». То есть, опасным и, соответственно, безнравственным, представлено не воровство, а то, что может оказаться нарушением неких табу, нарушением, которое, подобно неумелому столкновению воришки с современной сигнализацией, способно помешать достижению цели. Однако со временем именно в целых потоках эмоционально-образного и вербально логического преломления внешней реальности в сознании и подсознании людей, потоках, периодически обрамляющихся берегами философских и религиозно-философских учений и, в свою очередь, рождающих определенные эмоции и цепочки логических рассуждений, внимание начинает акцентироваться на том, что мы называем собственно нравственным.
Логику такого перехода очень выпукло и наглядно нам демонстрирует сопоставление Ветхого и Нового Завета и, прежде, всего в тех частях Библии, где речь идет об уже упоминавшемся воздаянии. Воздаяние, как форма платы за конкретные поступки и линию поведения в целом присутствует и тут, и там.
.Бог воздает по делам человеческим и в Ветхом Завете, и в Новом Завете. Однако есть и существенное различие. В Ветхом Завете господствуют внешние социальные регуляторы человеческого поведения. Бог здесь, конечно, может карать и отдельные города, вроде Содома и Гоморры, и все человечество, как в истории с Всемирным потопом, но в обиходе именем Божьим карают, прежде всего, люди. Подобные мотивы четко прослеживаются в знаменитых десяти заповедях и дополняющих их этико-правовых нормах поведения Ветхого Завета.
А вот в Новом Завете акценты делаются уже на собственно Божественном воздаянии: «Мне воздаяние, и Я воздам». Поэтому важным регулятором поведения провозглашается уже не страх перед общиной и ее представителями, кои будут карать от имени Господа, а непосредственно страх Божий.
В первом случае, как и повсюду в древних сообществах, допускалась игра формулами слов и формулами поступков, которая при известной находчивости позволила бы обойти обеты и посулы. Как, например, в истории о торговце, который в момент страшной бури обещал божеству в случае спасения «статую золотую, чашу держащую». Миг спасения настал, и цена показалась великоватой. Поэтому акценты сменились: «Статую, золотую чашу держащую», преподнес безо всякого смущения богу – избавителю находчивый купец. (Аналогичны истории о философе Ксанфе, обещавшем выпить море и герое одной афганской сказке, заявившем жителям одной деревни, что, если его будут хорошо кормить несколько месяцев, то он перенесет гору).
Более того, в первом случае всегда остается шанс на то, что люди, будь то и самые искусные шпионы и прочие, не доглядят.
Новый же Завет при всей своей внешней мягкости такого шанса не оставляет. Божье Око всевидяще. Для Бога нет ничего тайного, что не стало бы явным. Те же настроения звучат и в «Коране», где сказано, что не бывает тайной беседы трех, при которой Аллах не присутствовал бы четвертым.
Таким образом, регулировка поведения из внешней все более превращается во внутреннюю. Не община, тиран и т.д., а сам индивид, руководствуясь своим пониманием Божественной Воли и страхом Божьим, регулирует своей поведение. Так, видимо, начинает зарождаться то, что было названо совестью, ибо совесть, муки совести – это уже соизмерение собственных поступков с тем, что может остаться вне поля зрения собственно человеческого суда.
Поэтому в принципе всякие ухищрения, подмены и т.д. здесь оказываются неуместными. Правда, только в принципе, а не в жизни, которая, хорошо это или плохо, никогда не умещалась в гранитных берегах принципов.
Надо заметить и то, что было бы упрощением соотносить зарождение самоанализа лишь с Новым Заветом. Проблески такового мы наблюдаем уже в зороастризме и в древнеегипетских картинах суда Осириса…
Но в данном случае это – тема особого исследования. Мы же хотели бы здесь обратить внимание на иное – на то, что перенос внимания на внутреннюю регулировку человеческого поведения, видимо, тесно связан с эволюцией религии и потому вне этой эволюции просто не может быть понят.
Со временем этот перенос акцентов привел к появлению колоссального пласта мировой литературы – от сугубо христианской и др., например, «Исповеди» Августина, до разнообразнейшей светской, включая, возможно, советскую «исповедальную» литературу.
Возьмите хотя бы героев Л.Толстого, Достоевского, Чехова, Куприна и многих иных российских писателей девятнадцатого – начала двадцатого века. Сплошь и рядом – самоанализ, самокопание и муки совести…
Более того, жизнеопределяющей может быть и, казалось бы, совершенно иррациональная неспособность переступить внутреннюю черту даже ради сохранения собственной жизни. Замечательный пример такой невозможности, такой неспособности переступить укорененное в человеке табу являет нам фильм венгерского режиссера Золтана Фабри «Пятая печать», где перед зрителем, словно в капле воды, дается Венгрия времен господства фашизма. Мы видим, как за не должные высказывания группу завсегдатаев пивной швыряют в застенки. Их можно было бы « без заморочек» расстрелять. Это и предлагал молодой сторонник режима. Но тот, кто постарше, предложил куда более изощренное действо. Схваченным предоставили выбор: либо расстрел, либо вы демонстрируете солидарность с режимом и отвешиваете пару пощечин привязанному к кресту коммунисту (фильм времен социализма). Тот настолько замучен, что все равно уже ничего не чувствует. Так, что удары становятся лишь чисто символическим действом – актом проявления лояльности. Кто покрепче, яростно сопротивляется такому предложению. А маленький и далеко не идеальный человек, робкий человек боится боли и очень хочет жить. Он подходит к кресту.
Поднимает руку… И опускает ее… Даже ценой собственной жизни этот вроде бы совершенно заурядный человек не способен переступить незримую, но при этом неодолимую для него грань между внутренне возможным и невозможным. Возможно, ту грань, которая и делает цивилизацию цивилизацией, а культуру – культурой.
Но, увы, создается впечатление, что и эта величайшая литература, и упомянутые образцы киноискусства (а в чем-то и мы сами???), все более становятся лишь тенью великого прошлого. Человек, анализирующий и рефлексирующий или просто неспособный на Нечто, сегодня все более превращается в человека манипулируемого и манипулирующего. Иными словами происходит своеобразный возврат к первобытности, которая по большому счету никогда и не была преодолена, однако оттеснялась за пределы системы «высших ценностей» ведущих, наиболее активных социумов.
Как это понять? – Все, к сожалению, достаточно просто и даже банально.
Во-первых, уже в массовой культуре тема мести, как переноса акцентов, на внешние по отношению к индивиду источники его проблем, затмевает тему самоанализа и совести.
Во-вторых, при видимом подъеме религий, особенно в странах СНГ (но не Европе), мы наблюдаем скорее подъем ритуальной, а не духовной их грани. В мире же в целом игра с понятием греха и очищением от него столь же распространена, как в Средневековье, унаследовавшем ее от первобытности. Напомним только один забавный, но показательный штришок. Сравнительно недавно грабители одной из латиноамериканских стран оказались в мужском монастыре. Сочтя выручку маловатой, они заставили священника поклясться на Библии, что найденное – это все, чем святые отцы располагают, затем же потребовали отпущения грехов за содеянное и со спокойной совестью удалились вместе с добычей.
Увы, в массовом сознании, в кое входит и сознание многих представителей мафиозных структур самых разных стран, так называемая набожность легко уживается с «преступным бизнесом». Думается, что здесь перед современным исследователем обширное поле для изучения.
В-третьих, наше время – эпоха, которую можно было бы назвать эпохой «смены рас и культур». Белая раса, которая пять столетий назад начала свое триумфальное и зачастую кровавейшее шествие по поверхности земного шара, сегодня в силу чисто демографических причин начинает съеживаться, как бальзаковская шагреневая кожа. В Европе и той грядут (и уже происходят) колоссальные демографические и, следовательно, социокультурные перемены.
К сожалению, с другой стороны эти проблемы сопровождаются «глобализацией» в самых уродливых ее формах вроде «чеченской» и иракской войн. В этих условиях рождаются и вырастают миллиарды людей, для которых все более естественным становится перенос внимания на «внешнего» врага. Проблемы, сопряженные с муками совести, с тонкими переживаниями и нюансами психологии затмеваются дымом пожарищ и бесконечных взрывов, все чаще включающих террористов-камикадзе. И, думается, без совершенно новых подходов к комплексным проблемам культуры и социальной психологии мы здесь немногого добьемся. Ибо невозможно постичь проблемы социальных конфликтов современности, включая и современного терроризма, не учитывая возможного соотношения базовых потребностей личности, выросшей в той, или иной социокультурной среде.
ЛИТЕРАТУРА
- Нижников С.А. Духовное познание в философии Востока и Запада. – Москва: Российский университет дружбы народов,
- Ходаков М. Как не надо себя вести.Москва,
- Цит.по: Лебедев В. В чем кроется чародейская сила? – Атеистические чтения. Сборник. – Москва: Политиздат,
- Бромлей Ю.В., Подольный Р.Г. Создано человечеством. – Москва,