Проблема соотношения текста и смысла, если только под текстом иметь в виду вербальную форму передачи информации и определенных настроений, пожалуй, древнее не только письменной, но и устной речи. Всякий жест, всякий знак, включая и позу, и мимику, и внешний облик в целом уже несет свой смысл (или пучки значений) и, следовательно, требует своего понимания и интерпретации.
Но уже сначала экзегетика, а затем герменевтика и, наконец, постмодернизм обострили эту проблему настолько, что она оказалась одной из центральных не просто в философии, но и социокультурной жизни в целом. Достаточно вспомнить символический интеракционизм и то, что жизнь любого общества – это взаимодействие его членов, а взаимодействие, в свою очередь, нуждается в определенном для данного социума, данной культуры понимании символов и т.д. В противном случае человеческое сообщество просто не способно существовать, как некая целостность, что совершенно замечательно обрисовано во внешне простодушной, но насыщенной смыслами библейской истории о Вавилонской башне. Ибо любой язык – форма общения с помощью знаков, символов, образов …
Правда, статья эта, посвященная столь обсуждаемой теме построена несколько необычно: не столько в строго научном, сколько в собственно философском ключе. Что это означает для самого автора? – Нечто очень простое, связанное с ограниченностью и нашего личного, и социального времени, и спецификой самих процессов онаучивания, которые периодически повторяются почти с устойчивостью смены времен года. Еще Сенека две тысячи лет назад писал, что «то, что было у нас раньше философией, стало филологией с тех пор, как мы учим тому, как следует спорить, а не тому, как следует жить» [1, с.379].
Если, следуя в данном случае постмодернизму, оттолкнуться от Сенеки не для его «точной» интерпретации, а для развертывания собственной мысли, то можно обратить внимание на то, что филология подразумевает такое искусство спора, которое органически связано с использованием «цитатной учености». Примерно так же, как искусство ведения полемики на суде подразумевает знания и умение использовать соответствующие юридические казусы и тексты.
Но что из этого следует? – То, что прежде, чем приступить к изложению собственных раздумий, всякий солидный философствующий автор, подобно историку, не обходящемуся без вступительных источниковедческих и историографических обзоров, начинает с добросовестного пережевывания того, что уже до него было высказано по той или иной проблеме. Такой подход естественен для диссертаций. Но вот всегда ли он плодотворен на практике?
Ведь, настаивая на неуклонности именно такого движения аналитической и просто самостоятельной мысли, мы отягощаем и многократно удлиняем ее пути. Философия, да и вообще всякая аналитика при таком стандартном подходе очень часто превращается в демонстрацию собственной учености, а не, пусть наивных, но личных поисков ответов на реальные проблемы бытия и его познания. Читаешь такие, безусловно, тоже нужные труды, и, пытаясь добраться к островкам мысли самого автора, увязаешь в топях «чужих» по отношению к нему концепций. И тогда философ невольно напоминает русского «поединщика» средневековья в описании Герберштейна, полагавшего, что знатнымрусским чрезмерное обилие оружия во время таких поединков скорее мешало, нежели помогало.- За забралами и латами цитат и переложений чужих взглядов становится не видно не просто авторского лица (в конце-концов, это вторично), но значимости самой обсуждаемой проблемы, угасает ее именно современное звучание, точнее даже не угасает, а становится трудно различимым, подобно обычному человеческому голосу тонущему, подчас, в какофонии городских шумов.
Поэтому здесь мы вместе с читателем (если таковой когда-то найдется) пойдем несколько иным путем - не путем демонстрации учености, а путем своеобразного дилетантизма и соразмышления над проблемами как таковыми. И для философии, и для истории культуры здесь нет ничего принципиально нового. Жанр статьи- эссе широко использовали очень и очень многие – от Камю, Экзюпери, до известных отечественных литературных критиков и масштабно мыслящих публицистов. Оговорюсь, что в данном контексте «масштабно мыслящий» не означает обязательно крупный, признанный, а просто тот, кто стремится к панорамному рассмотрению явлений.
Итак, мы попробуем, совершенно естественно, не будучи во многом оригинальными, коснуться сразу, минуя ученые преамбулы, некоторых существенных граней проблемы. Однако при этом, в силу ограниченности поставленных задач, обойдем требующую особой статьи проблему определений таких понятий, как «смысл», «содержание», «знак», «значение», «символ». «информация», обратив только внимание на то, что и здесь уже немало нюансов и подводных камней, занимательный пример чего определение слов «смысл» и «содержание» в фундаментальном ожоговском «Словаре русского языка», где слово смысл в том значении, которое имеет отношение к текстам, передаче информации, определяется, как «1. «Внутренне содержание, значение чего-либо, постигаемое разумом», а слово «содержание», как «1.Сущность, смысл, составляю щий основу чего-либо…». «Сущность» же определена, как «внутренняя основа, содержание, смысл чего-нибудь» [2,сс.680, 686, 723]. Вполне понятно, что этот словарь не нов, но в данном случае он показателен своеобразным «замкнутым кругом», когда нечто «первое» определяется через «второе», а «второе», в свою очередь, через «первое». Такого рода словесные тупички наглядно свидетельствуют о головоломной сложности ряда, казалось бы, очевидных понятий, не говоря уже о возможностях их перевода на иные языки.
Но, вернувшись к основной теме нашего рассмотрения, попробуем хотя бы очень упрощенно суммировать то, что досконально рассматривается специалистами.
Итак, что являют собой нарратив и текст для автора, посылающего информацию, и реципиента, того, кто его воспринимает?
В идеале задача нарратива, текста - передача информации, определенных смыслов и соответствующего взаимодействия между передающим и воспринимающим.
Здесь первый пласт проблемы в четкости самого послания и выявлении конкретной его однозначности. Допустим, исследователь или просто читатель встречает в старом тексте слово «лобогрейка». Как бы ни была богата его фантазия, он ничего толком не поймет, если не будет знать, что «лобогрейка» - это не повязка на голове, не головной убор, а то, что связано с сельскохозяйственным производством. То же самое можно сказать и о слове лук, добавив только то, что его двузначность в русском языке требует четкого предварительного выяснения, о каком луке в тексте идет речь: о луке, как растении, или о луке, как виде оружия. Здесь, как видим, никакой постмодернистской «игры», никакого ухода от автора нет и быть не может. Задача реципиента – верно понять то, что передано.
Второй же пласт проблемы связан с такой более сложной системой передачи информации и смыслов, которые здесь можно в рабочем порядке определить, как сгустки информации, ее эмоционально-рациональные «ядра». Это уже использование знаков, символов, аллюзий. В определенных нарративах такие знаки, символы, образы, а, в огромной мере, и аллюзии читаются однозначно – это своего рода, шифры, тексты, предназначенные для посвященных.
Строго говоря такую, находящуюся в становлении систему выражения и передачи одного через другое являет собой еще пиктографическое письмо. Но со временем в уже более развитой письменной и устной речи эта подвижная и развивающаяся система начинает играть в коммуникационных системах все большую роль. Причем и тут при всей усложненности формы очень многое не допускает никакой многозначности: задача реципиента – не «соавторство», а понимание того особого языка, которым пользуется передающий информацию и скрытые в ней смыслы (подчас, так же искусно, как жизнь Кащея в сундуке, подвешенном на дубу). Наглядные примеры сказанного – символы уже первых христиан, где и вода, и рыба, и не только они, обретали уже дополнительное значение; и символика картин Босха, где открытая книга означала одно, а закрытая – другое и т.д., и т.п.
Кстати, именно это относительно медленное развитие общества, и относительно медленное накопление знаний и развитие собственно понятий, слов целом, становящихся своего рода шкатулочками для размещения этих знаний и представлений о мире и себе самих, вели к тому, что в царствах знаний, ценностей и верований доминировал взгляд, обращенный назад, в прошлое: сама изначальная однозначность (по крайней мере, как цель) передаваемой информации и заключенных в ней смыслов требовала от реципиента, прежде всего не «сотворчества», а проникновения в то, что уже дано, поисков ключиков к замкам, которые, будучи открытыми, предоставят возможность воспользоваться тем, что уже имеется в наличии.
Правда, и тут однозначность со временем начинала все более и более дробиться, на что обратили особое внимание уже софисты, подметившие, что, например, слово «мать» может использоваться в совершенно разных контекстах. Но в целом коммуникация в относительно медленно развивающихся социумах требовала сосредоточения именно на четкой прочитываемости посланного. Хотя, конечно же, образность языка уже щедро разбрасывала семена многозначности.
Но социумы, культуры, цивилизации развивались во времени и взаимодействовали (как, впрочем, и ныне, но с несравненно большим ускорением). Отсюда то, что исследовали еще Гадамер, герменевтики в целом, да и не только они: разветвление и трансформация смыслов в информационных потоках. Иными словами, напоминающее различные геологические слои или кольца на стволах деревьев наслоение хронокультурных смыслов. То есть смыслов рождаю щихся и наслаивающихся на уже имеющиеся вследствие движения истории, развития культур и их взаимодействия. Эти хронокультурные смыслы – факторы надиндивидуальные и сами по себе с произвольным индивидуальным со-творчеством в современной постмодернистской интерпретации они, пожалуй, не связаны или почти не связаны. А, если на какой-то ступеньке и рождались индивидами, то, подобно идиомам, пословицам и поговоркам, очень быстро затвердевали… В качестве примера достаточно привести латинское слово «культура», которое изначально означало обработку земли, а затем уже своего рода «обработку» души человека с помощью философии. При всем разнообразии возможных истолкований этой самой обработки, магистральное направление в обогащении смысла стало надындивидуальным и довольно четко обозначаемым: Иначе говоря, во втором своем значении «культура», а, точнее, «культуре», уже имеет отношение не к земле, почве, а к человеку. Другой пример – трансформация эмоционально-смыслового наполнения слов «красный», «белый» в новейшей истории СССР и постсоветского пространства.
Но уже сама специфика человеческого языка и многочисленных текстов, насыщенных разнообразными образами и т.д. стала превращать целый ряд текстов в подобие сказочных горшочков с кашей, которые в соответствующих культурах или определенных их слоях, позволяли продуцировать нескончаемое число «смыслов» и прочтений текстов. Так что автор начинал растворяться и забываться в потоках субъективных восприятий и интерпретаций. Как отмечает Г.В.Гриненко, «постмодернисты, и, в частности, Деррида» стали утверждать «возможность бесконечногоколичества прочтений, одинаково правильных или, что тоже самое, неправильных» [3, с.580]. Текст при подобных подходах превращается из носителя определенной информации и определенных смыслов в своего рода взлетную полосу для фантазии того, кто с ним соприкасается. И в таких подходах содержится доля истины. Совершенно естественно, что индивидуальное, да и групповое восприятие текстов и их аналогов зависит от всего предыдущего жизненного опыта того, кто с такими текстами соприкасается, включая и целостность, а также глубину понимания. Не случайно религиоведы отмечали изумление европейцев, которые уже в новейшее время узнали об акте человеческого жертвоприношения в одном из, казалось бы, христианизированных африканских племен. Те же, кто к этому акту имел отношение, простодушно сослались на иллюстрированную Библию, где Авраам, следуя повелению Бога, заносил нож над Исааком. Не зная истории в целом, и, ориентируясь на изображенное, те, кто совершил языческий обряд, были в полной уверенности, что это не против оречит христианству. Но это – крайний случай. В целом же проблемы, обозначенные постмодернистами, безусловно, заслуживают внимания. Как заслуживает очень серьезного анализа и проблема своеобразного «раздвоения сознания», в частности, на постсоветском пространстве, где уже в силу воздействия СМИ в один и тот же период времени, на одних и тех же «потребителей» предлагаемых и навязываемых, вдалбливаемых потоках смыслов, обрушиваются смыслы прямо противоположные. Так, например, в современных патриотических и советских литературных произведениях и фильмах о Великой отечественной войне «полицейский» - образ врага и изменника, но при этом каждого, выходящего на улицу встречает уже не милиционер, а полицейский. Практически в одно и то же время на разных телеканалах, да и не только, зритель может видеть сцены приготовления изысканных и прочих блюд и при этом вбирать в себя нескончаемые разговоры о диетах и т.д. Но тут мы уже имеем дело с направленными потоками информации, которые создают ситуацию абсурда не столько сами по себе, сколько в разнообразных сочетаниях, напоминающих комбинации молока и свежих огурцов либо, используя иное сравнение, фраков на плечах и бикини…
Но при всем разнообразии смысловых пластов традиционный нарратив и его аналоги – это передачи информации (или псевдоинформации), сообщения о том, что есть и что уже произошло. А как соотнести все это с пророчествами, предсказаниями? - Последние при увеличении масштаба рассмотрения тоже не выпадают из этого ряда. Просто они предназначены для сообщения о том, что будет. Достоверность таких сообщений – это уже иной вопрос.
И вот тут-то мы встречаем много интереснейших моментов, которые свидетельствуют о том, что даже здесь, где, казалось бы, столько простора для полета фантазии, далеко не все однозначно. С одной стороны, еще в 18-м веке просветителями было замечено, что «в пророчествах интерпретатор – фигура более важная, чем сам пророк», а «из Библии каждая эпоха вычитывает самую себя».
Но при этом, поскольку пророчества, знамения и т.д. можно принять (пусть и отчасти условно), как разновидность «текстов», постольку и они могут быть рассмотрены и классифицированы с этой точки зрения. Не углубляясь в основательную классификацию, может только заметить, что исторически предсказания будущего являют такие «тексты», которые со временем все более и более тяготеют к «прочтению» на основе все более строгих и детально разработанных правил. Об этом свидетельствует то, что нам сегодня известно о гаруспиках, авгурах и многих, многих иных. Птица взлетает справа – один знак, одно предвестие, слева – другой. Иными словами, эти правила, подобно правилам собственно грамматическим, надиндивидуальны и нацелены на четкость истолкования предсказаний. Как, к примеру, разнообразные и нередко противоречащие друг другу сонники, каждый из которых, взятый сам по себе диктует жестко однозначную версию трактовки сновидений…
Однако сама реальность и потребности в определенной свободе выбора тех или иных действий стали вести к тому, что нарастание числа правил и нюансов, подобно нарастанию числа законов и иных актов, стало создавать возможности для манипуляции блоками смыслов. Это уже второй и принципиально значимый пласт «прочтения» предсказаний.
Третий же пласт – это пласт безудержного полета фантазии. Но такого полета, который при всей своей видимой произвольности всегда оказывается связанным с «языком культуры» определенного времени и определенных социокультурных слоев.
Завершая, уместно обратить внимание на то, что религиозный и светский социокультурные подходы к проблеме значительно разнятся. Так, с точки зрения светского исследователя, все варианты переводов Библии, все течения в христианстве, исторически значимы, как объекты исследования. Но, с точки зрения богослова, принадлежащего к конкретной конфессии, целый ряд толкований священных текстов должен быть абсолютно неприемлем и, соответственно, постмодернизм здесь субъективно совершенно неуместен.
Но очередной парадокс, причем парадокс драматический, парадокс нашего времени в целом, оказывается в том, что крайний либерализм и «раскованность» мысли, как идеал, и как-то, что оказывается предметом многочисленных философских и филологических дискуссий и даже «писком интеллектуальной моды», становятся анклавами в расширяющейся социальной Вселенной разноречивых, но очень жестких трактовок смыслов, причем таких трактовок и соответствующих им моделей поведения, которые напрямую связаны с социальными потрясениями и кровопролитием. И современный «цивилизованный» мир с изумлением, а, подчас, и с содроганием обнаруживает, что крайняя и однобокая вестернизация картины интеллектуальных движений нашей эпохи чревата серьезными сугубо практическими угрозами для современной цивилизации в целом. А чтобы убедиться в наличии такой вестернизации, достаточно прикоснуться к учебникам и учебным пособиям по философии, социологии и политологии, перенасыщенными именами и терминами «западного» происхождения, но очень далекими от упоминания о современном движении социально-философской мысли в различных страх Востока. Показательным исключением здесь, пожалуй, оказывается религиоведение. И тут есть над чем призадуматься и политологам, и социологам, и философам, равно как и непосредственным представителям образовательных структур СНГ, тяготеющих в своих учебных программах к «Западу».
Литература
- Цит. по: Таранов П.С. 106 философов . Т.1. – Симферополь: Таврия, 1995.
- Ожегов С.И. Словарь русского языка. – М.: Гос. издат. иностранных и национальных словарей. – 1953.
- Гриненко Г.В. История философии: учебник. 2-е издание – М.: Юрайт – Издат, 2007.