«Но, может быть, и нашей крови пламя еще взойдет бессмертием знамен». Муса Джалиль
Вопрос о современном звучании поэзии знаменитого советского татарского поэта Мусы Джалиля, погибшего в нацистской берлинской тюрьме «Моабит» отнюдь не риторичен. При всей своей актуальности он очень не прост, а возможные ответы на него не линейны.
Однако, прежде чем приступать к размышлениям об этих возможных и значимых для нас, нынешних ответах, мы обязаны хотя бы коснуться двух других вопросов. Первый – вопрос о роли переводчика в сохранении и ретрансляции творческого наследия разноязычных авторов. И второй – о сплаве жизни, судьбы и собственно творчества.
Начнем по порядку. С проблемы перевода. В наши дни нередко можно слышать голоса о том, что при переводе самое колоритное, дышащее собственно национальной самобытностью непереводимо. Известны даже утверждения о том, что всякий перевод поэтического текста точнее было бы назвать даже не переводом, а вольным переложением. Ведь при переложении на другие языки, как, например, при переводах западноевропейской поэзии, обычно даже пренебрегают магией ритма, не говоря уже о звукописи. А, если речь заходит о текстах древних, то тут могут утрачиваться не только аллитерации, но и аллюзии. И что же остается? – Оказывается, остается смысл и образ. И это уже огромная удача, превращающая переводчика в своего рода сталкера, проводника, связующего нитями меняющихся слов и языков эпохи, этносы и континенты. По сути дела, именно переводчики даруют авторам жизнь на века и при этом делают их, авторов узнаваемыми, а подчас и своими для представителей самых разных народов.
Мусе Джалилю повезло. Он стал широко известен уже при жизни, и его произведения переводили и именитые. и просто мастеровитые поэты и поэты- переводчики.: В.Тушнова, Р.Бухарев, И.Френкель, С.Маршак, С.Ботвинник, Э.Багрицкий, Я.Козловский, П.Антокольский, А.Ахматова («Письмо», М.Львов, А.Тарковский (Меч), В.Ганиев и многие другие, жившие в туже эпоху, что и он.
Повезло Джалилю и с жизнью, несмотря на тяжелый и мучительный ее конец. Ведь сколько поэтов (да и только ли поэтов?), сумевших оседлать слово, но не Пегаса, знает, как сказать, да сказать-то нечего, потому, что за словами нет жизни. Ни внешней, ни внутренней. Правда, может быть и так, что отсутствие внешних событий не мешает мощному движению духа, как у Канта, о котором Гейне писал, что у него и жизни-то не было. Но у Канта, и таких, как он, как бы их было немного, отсутствие внешней жизни, сполна компенсировалось и поныне может компенсироваться жизнью внутренней.
Подобное возможно не только у философов, но и у поэтов. Но, все-таки, как правило, именно событийные ряды, встречи с людьми, встряски, победы и поражения рождают те сплавы чувств и мыслей, которые разжигают пламя подлинной поэзии. Причем такой, которая способна оказаться жизнестойкой и в эпохи, кардинально отличные от тех, в которые жили почитаемые некогда поэты.
И тут встает очень острый и нелицеприятный вопрос: а достаточно лишь жизни для того, чтобы стихи оставались интересными и востребованными хотя бы через десятилетья? - Вопрос злободневный. Ведь мы сегодня живем совсем в иную эпоху, нежели та, в которую жил Муса Джалиль. Социализма и коммунизма, как идеалов для огромных масс уже нет. Многие ценности кардинально поменялись. Поэтому случайно ли, что немало советских авторов с звучными еще в недавнем прошлом именами забыты? А, если чьи-то книги кто-то случайно откроет, то современному читателю многоепокажется и излишне пафосным, и трафаретным, а то и просто наивным. И разве у самого Мусы нет того, что сегодня могло бы показаться и стандартно пафосным, и временами наивным?
Представляется, что поиски серьезного ответа на эти вопросы раздваиваются. Первое, что представляется несомненным для всякого серьезного историка и, следовательно, для историка культуры, это то, что, даже не будь «Моабитской тетради» поэзия Джалиля, так же, как и книги Н.Островского, Серафимовича, «Оптимистическая трагедия» Вс.Вишневского и др., включая и оставленное представителями белого движения, - это мазки на полотне живой истории, и в этом смысле даже наивность и определенная стереотипность тоже имеют цену. Как, к примеру, имеют огромную историческую цену жития святых или сочинение протопопа Аввакума, независимо от того, как мы оцениваем их художественные достоинства и близки ли, или нет нам, нынешним, и убеждения.
Второе же, это вопрос о том, насколько значимо оставленное Джалилем не только для исследователей, но и для уже нашего современника в широком смысле слова и способно ли, оставленное им, пережить и наше, такое неустойчивое время? ( См., например:1,с.,59)
На оба эти вопроса отвечает сама «Моабитская тетрадь», то есть стихи, написанные поэтом, после того, как в конце июня 1 942-го, будучи серьезно раненым Муса Джалиль попал во вражеский плен на Волховском фронте (1, с.35). Оказавшись в плену он сумел включиться в подпольную работу, которая принесла свои результаты. По словам Р.А. Мустафина, нацисты стремились использовать военнопленных татар и башкир для борьбы с Советским Союзом. Но уже первый батальон «Волго-татарского легиона, посланный на Восточный фронт, поднял восстание, перебил немецких офицеров и влился в отряд белорусских партизан.
В августе 1943 года гитлеровцам удалось напасть на след подпольной группы. мусса Джалиль и большинство его боевых товарищей были арестованы. начались дни и ночи допросов, пыток. Гестаповцы сломали поэту левую руку, отбили почки. Тело его было исполосовано электрическим шнуром и резиновыми шлангами. Раздробленные пальцы распухли и почти не гнулись. Но поэт не сдался». Он продолжал писать. (1.с., 36)
Развернутый анализ написанного и ставшего широко известным в русских переводах требует масштабной статьи. Мы же здесь затронем лишь горстку из самых ярких моментов, замечательных помимо всего прочего и разнообразием тем, поэтических образов и переливами настроений.
Первая группа стихов словно продолжает ряд звонких строк, написанных не только до плена, но и до начала войны. В них мощь уверенности в своем деле, в его правоте и неизбежности победы:
«Пусть палачи с кровавыми глазами
Сейчас свои заносят топоры,
Мы знаем правда все равно за нами,
Враги лютуют только до поры.
Придет, придет день торжества свободы,
Меч правосудья покарает их.
Суровым будет приговор народа,
В него войдет и мой последний стих»
(Перед судом. Черчетский хан. (Сентябрь(?) 1943 г. (1.сс.292- 293. Пер. В.Ганиев)
Вторая и значительная по числу стихов группа – это строки боли. Среди них «Осужденный» (Сентябрь 1943-го. Пер. Т.Ян (1, с.289) и «Сон в тюрьме». Пер. Р. Морана (1,2,с.290):
«Приговор сегодня объявили.
К смертной казни он приговорен.
Только слезы, что в груди кипели,
Все иссякли… И не плачет он.
Тихо в камере… С ночного неба
Полная луна глядит. грустя,
А бедняга думает, что будет
Сиротой расти его дитя».
К этим двум группам стихов примыкают строки стихотворения «Волки», рожденного в марте 1943 года. Стихотворения, в котором враги оказываются более жестокими и звероподобными по отношению к раненому бойцу, чем лесные хищники (2,сс.147 – 149. Пер. С.Северцева). А сколько боли в строках о том, что приходится погибать не в бою, а грязной вражеской тюрьме:»Победит меня, кажется, дура смерть, голод холод, вши меня изведут, и умру, кА зимой на холодной печи одиноко старухи нищие мрут…. Больно знать, что … жаркий огонь не сумел отчизне отдать… Разве смерть обидна или страшна, если гибнешь за свой народ? Но позорна, друзья даже самая мысль, что умру от голода и невзгод» («Больные думы». -2,сс.137 – 138. Пер С.Северцева). По своему эпическому масштабу и концентрации человеческой боли они напоминают предсмертные слова спартанца, сраженного в битве при Платеях персидской стрелой и сожалевшего о том, что ему не доведется пасть в рукопашной.
Все эти появившиеся в неволе стихи понятны по своему настрою. Как понятны и пронзительнейшие стихи о любви. Ведь, что как не любовь или думы о ней согревало и продолжает согревать в месяцы, дни и минуты тяжелых испытаний, будь то симоновское «Жди меня…» или «Сурковская землянка», рядом с которыми мы не колеблясь можем поставить и лирику плененного татарского поэта (См., например: «Одной девушке». Май 1943. (2,сс.149 – 150. Пер. С.Сверцева; «Любимой», 2, сс.153 – 154, пер.С.Северцева).
Но особенно поразительны, хотя по человечески понятны и стихи, блещущие юмором, либо поражающие колкой сатирой, причем такой, которая, казалось бы, так далека от болей и невзгод жизни военнопленного.
Вот, скажем, «Блоха», где юношу в момент любовного свиданья кусает эта мелкая негодяйка. Приходится ее ловить, осатанев. Увы, « слаба любовь такая и плоха, которую, про все велев забыть, какая-то случайная блоха, одним укусом может погубить!» (3, с. 233. Октябрь 1943 г. Пер. С.Ботвинника).
А вот «Любовь и насморк» в переводе Я.Козловского:
«Я помню юности года,
Свидания и ссоры.
Любил смертельно я тогда
Красотку из конторы.
И, как поведал бы о том
Поэт, чураясь прозы,
Моя любовь, горя огнем,
Цветы дала в морозы.
Схватил в ту пору насморк я
И, словно в наказанье,
Платок свой позабыл, друзья,
Отправясь на свиданье.
Прощай, любовь! Погиб успех!
Сижу. Из носа льется.
И нос, как будто бы на грех,
Бездоннее колодца.
Что делать мне? Что предпринять?
Не насморк, а стихия.
«Душа моя», хочу сказать,
А говорю: «Апчхи!» - я…».
Вполне понятно, что свидание закончилось фиаско. Разбитый горем влюбленный пошел в аптеку за ядом – вот выпьет его, и тогда красотка наплачется. Да вот незадача, аптекарь вместо яда дал ему пузырек с лекарством от насморка.
И, - завершает свой рассказ герой стихотв орения, не встречал уж я , друзья,
С тех пор ее ни разу.
Так излечился в жизни я
От двух болезней сразу…
Правда, кончается стихотворение горькими строками:
«В сырой темнице стынет кровь.
И горе сердце ранит.
Нет, даже с насморком любовь
Ко мне уж не заглянет» (2, сс.145 – 147. Март 1943-го)
Но и эти перепады настроения, столь естественные для подлинно живых стихов, изумляют тем, что в боль вплетается искристый юмор.
А вот стихи, написанные судя по указанным датам не просто в плену, а уже после того, как подполье было раскрыто и душевная боль сливалась с невыносимой физической: стихи о соседях. Бывают же такие, от которых «в любое время жди беды, нежданного подвоха» Скажем, один выращивает капусту, а другой заводит козу. Уж не завести ли в отместку волка? Но кончаются стихи парадоксально доброй моралью:
«Козу зарезал мой сосед,
Он задал пир на диво,
И первым я на тот обед
Был приглашен учтиво.
Сосед умен, приятен, мил,
Он так хорош со мною…
Я, видно, зря его винил-
Я сам тому виною.
Беда. коль ближнему сосед
Не скажет слова толком,
Из пустяка плетет навет,
На друга смотрит волком.
Я подозренья заглушу,
Конец вражде и злости!
Сниму капусту – приглашу
К себе соседа в гости!» (2,сс.188 – 190. Пер. Р.Морана)
Стихи датированы 4-м ноября 1943 г.
Новой своей гранью, острой сатирой поворачивается к читателю «Мооабитская тетрадь» в стихотворении «Двуличному» (28 ноября 1943 г.):
«Пускай моя одежда в ста заплатах,
Но нет в душе прорех и нет заплат,
А ты в нарядах щеголя богатых,
Душа твоя заплатана стократ» (2., с.191. Пер. В.Ганиева)
И кристально прозрачны , написанные в ноябре того же года, мужественные строки Джалиля, возрожденные уже для русского языка классиком советского перевода С.Я.Маршаком:
Порой душа бывает так тверда,
Что поразить ее ничто не может.
Пусть ветер смерти холоднее льда,
Он лепестков души не потревожит.
Улыбкой ордою опять сияет взгляд.
И суету мирскую забывая,
Я вновь хочу, не ведая преград,
Писать, писать, писать, не уставая.
Пускай мои минуты сочтены.
Пусть ждет меня палач и вырыта могила,
Я ко всему готов. Но мне еще нужны
Бумага белая и черные чернила!» (2, с.194)
Переводы, конечно, замечательны. К тому же всякий добротный перевод, это не просто калька с другого языка, а сотворчество с поэтом Переводы М.Джалиля своего рода образец двуединства переводчика и поэта, чьи мысли и чувства ложатся на музыку слов другого языка. Музыку, способную объединять и языки, и народы, и поколения. Музыку, без которой мировая культура, как единое целое была бы физически невозможна. И благодаря этому двуединству, слиянию Поэта и Переводов Джалиль становится доступным не только для тех, кто владеет татарским языком – языком его стихов. А его уже собственная жизнь, слившаяся с жизнью сограждан своей страны и при этом неотделимая от его творчества, оказывается значимой и для нас, сегодняшних, как значимы и сегодня образы братьев Горациев, Муция Сцеволы, Овидия и Цицерона. Значимы, потому что и в этих образах, и в достоверно известных исторических персонажах запечатлены черточки того общечеловеческого, а, следовательно, и не исчезающего с какой-то конкретной страной и культурой, черточки, которые мы видим и в жизни и творчестве Муссы Джалиля.
Литература
- Муса Джалиль. Избранные произведения. Вступительная статья, составление и примечания Р.А.Мустафина. Редакция стихотворных переводов С.В.Ботвиннника. – Л.: Советский писатель. Ленинградское отделение, 1979. Стихи эти, о «Торговце-спекулянте» написаны в 1920 г., тогда как сам Муса родился в феврале 1906го. Или вспомним стихи 1930-го и 1932 годов: «В.И.Ленин. Мы с этим именем прозрели, с ним прорезался наш язы, а не с Кораном. К ясной цели нас Ленин вел, прост и велик» (1, с.108. Пер В.Ганиева); «Коммунизм – великая эпоха, счастье человечества всего. мы с тобой увидим непременно ленинской идеи торжество» (1, с.109. Пер. В.Звягинцевой)
- Джалиль М.М. Сквозь бури. Изб. стихи и поэмы. – М.: Сов. Россия. 1986.
- Муса Джалиль. Стихотворения. – М.: Художественная литература, 1986.