К вопросу о пространстве ислама в период присоединения среднего жуза

С рубежа ХVIII-ХIХ вв. расширялись территории страны, где наряду с буддистами и «язычниками» проживали мусульмане, имевшие местные отличия не только в ритуалах. Данные факторы нельзя охарактеризовать однозначно, так как, они зависели от социального и политического контекста, в том числе, обострения чувства собственной идентичности мусульман, степени их включения в трансформационные процессы в регионе; их отношения к России, как стране с преимущественно православным населением. Но ситуация менялась: если в 1795 г. мусульмане составляли 5% к общему числу населения страны (согласно V ревизии), то в 1834 г. этот показатель приблизился к 9% (согласно VIII ревизии). Ревизии были единственным крупным источником информации о народонаселении. Правда они учитывали только податное население, то есть платящее подушный налог.

Существовали местности с преимущественно мусульманским населением. Так, с 1820-е гг. земли, по которым кочевали казахи, вошли в состав Областей оренбургских и сибирских киргизов  Оренбургского  и Сибирского  (с 1822 г. – Западно-Сибирского) генерал-губернаторств. 

С рубежа ХVIII-ХIХ вв. шло расширение территории страны, где наряду с буддистами и «язычниками» проживали мусульмане, имевшие местные отличия не только в ритуалах. Данные факторы нельзя охарактеризовать однозначно, ибо зависели от: социального и политического контекста, в т.ч. обострения чувства собственной идентичности мусульман, степени их включения в трансформационные процессы в регионе и в умме;  их отношения к России, как стране с преимущественно православным населением. Но  и здесь ситуация менялась: если в 1795 г. мусульмане составляли 5% к общему числу населения страны (согласно V ревизии), то в 1834 г. этот показатель приблизился к 9% (согласно VIII ревизии). Ревизии были единственным крупным источником информации о народонаселении. Правда они  учитывали  только податное население, то есть платящее подушный налог [1].

Существовали местности с преимущественно мусульманским населением. Так, с 1820-е гг. земли, по которым кочевали казахи, вошли в состав Областей оренбургских и сибирских киргизов Оренбургского и Сибирского (с 1822 г. – Западно-Сибирского) генерал-губернаторств. И здесь, заметим, административнотерриториальная  и хозяйственная  сегментация,  сложившаяся  в Среднем  жузе  после  реформы,  способствовала усилению межродового политического напряжения. Именно после реформы 1822 г. в Среднем жузе земельный вопрос, не стоявший так остро прежде, стал определять и политические междоусобия. По «Уставу о Сибирских киргизах» маршруты кочевания и пастбищ стали тесно привязаны к новому административному делению (аул-волость-округ) [2].

К Омской области в 1822 г. присоединены 8 казахских внешних округов, а в 1854 г. одна часть этой территории вошла в состав Области сибирских киргизов, а другая – в Семипалатинскую  область.  С другой стороны Петропавловск и Семипалатинск не входили в состав Омской области, а были, еще ранее, присоединены к Тобольской и Томской губерниям. В целом все эти регионы бывшего Среднего жуза в первой   половине   XIX   в.  в  российских   источниках  получили  наименование  как  место   проживания

«казахов Сибирского ведомства. В регионе, входившем сначала в Омскую область, а потом в Область сибирских киргизов [3] проживало не только казахское население,  но также татары,  башкиры,  выходцы из Средней Азии и другие. Сами по себе эти этнические группы были представлены разнообразными социальными категориями, которые в ракурсе имперских отношений преследовали свой интерес. Имперские институты и аппараты управления также были помещены в глубокий контекст окружающей их конфессиональной, этнической и социальной обстановке. С этой точки зрения мотивы поведение отдельных субъектов империи, как и характер их взаимодействия с административными структурами можно понять, только исследуя индивидуальную (субъективную) или групповую логику поведения, которая не была проявлением некоего обобщенного (например, от лица казахов)  и, тем более,  однозначного  ответа на политику империи. Как замечено: «…нерусское население обычно рассматривало то, что предлагали ему власти – обращение в христианство, русское образование, цивилизацию – как нечто большее и одновременно нечто меньшее по сравнению с тем, что видели в этом сами власти» [4].

Сказанное хорошо иллюстрирует деятельность татарских мулл среди номадов-единоверцев. Став проводниками российского влияния в Степи, они восприняли миссию «не иначе, как распространение религии среди некультурного среднеазиатского населения» [5].

В дальнейшем такая установка татарских мулл и критика их действий российскими политиками и учеными породили распространенное мнение, согласно которому казахи считались «ненастоящими» мусульманами. Соответственно, ставилась задача разработки широких мер по борьбе с «исламизмом» и «татаризацией» Степи [6].

Политика государства по отношению к исламу в тот период претерпела существенную трансформацию, вобрав в себя целый спектр проблем [7]. Так, в середине XIX в. Степь стала одним из «испытательных полигонов» в деле корректировки правительственного курса: татары были включены в число «уважаемых врагов» империи, а среднеазиатское влияние объявлено вредным и угрожающим для сохранения безопасности края [8]. Негативная реакция на информацию, например, о мусульманском «фанатизме», пробуждала  многовековые  стереотипы,  углублявшие  социальный и психологический антагонизм между «русским  центром»  и  населением,  типизировавшимся  с  помощью  терминов  «азиат»,  «мусульманин», «татарин», попадающих в обобщенно-политическую категорию «зла». Вполне возможно, что государственные идеологи «стремились представить татар потомками монгольских завоевателей и, исходя из этого, в отношении их культуры вели более жесткую политику преследования» [9].

Как справедливо замечено, одновременно могло сосуществовать несколько линий: агрессивная, отличавшаяся стремлением государства к насильственной ассимиляции или к сегрегации мусульман на основе господствующих идеологий и прагматическая, гибкая, для которой характерно желание обеспечить стабильность на периферии империи «методами сотрудничества с мусульманскими элитами и относительной терпимости к исламу» [10]. Тем более что поиск компромисса между разными субъектами права сложен: предшественники сибирского генерал-губернатора Г.Х. Гасфорда, по мнению П.П. СеменоваТян-Шанского: «…делали очень крупную ошибку, прививая усиленно и искусственно мусульманство к  не вполне утратившими свои древние шаманские верования и еще мало проникнутым учениям Магомета киргизам и снабжая их султанов и их аулы татарскими муллами из Казани» [11].

Заблуждались, полагаем, не только чиновники, но и Ч.Ч. (М.-Х.) Валиханов – внук хана Аблая. Он был знаком с детства с догматикой ислама, окончив мектебе. Во время же учебы в Омске воспринял многое из вестернизированной культуры, первоначально сохраняя приверженность своим этническим и религиозным традициям. Попутешествовав по Сибири и Центральной Азии, ознакомившись с региональными особенностями, рассуждал – что лучше: «Прежнее невежество, чуждое религиозной нетерпимости, или современное татарское просвещение?». Вот его мнение: «…чем дальше от татар, тем менее в киргизах фанатизма, хотя тут они живут под влиянием среднеазиатских владений, которые мы привыкли считать гнездами изуверства ... бухарские муллы менее опасны, чем татарские».

Оценка  спорная,  если не радикальная. Пожелания Валиханова соплеменникам:  обрести «общемусульманский тип» исходили из субъективных ощущений. Сибирский и поволжский варианты ислама были менее политизированы, нежели то, что существовало в Ферганской долине. Понятно это было СанктПетербургу, видевшего мировую и региональную «картину», учитывая весь спектр внешне и внутриполитических проблем.

Одним из непосредственных участников событий стал ахун Петропавловска Сираджад-Дин ибн Сайфулла ал-Кызылъяри. Он многие годы стоял во главе уммы Петропавловска, имел огромное духовное влияние на степняков, был значимой фигурой для исламского сообщества Волго-Уральского региона и Сибири. Ставя высоко представления о религиозном благочестии, он в то же время вел себя как весьма лояльный к имперскому порядку человек, хотя его фигура неоднозначна. Он выходил за пределы имперских отношений и становился, с одной стороны, участником изолированного мусульманского дискурса, а  с другой – потенциальной угрозой для властей, «очевидным» противником государственных проектов в Степи. Трансформация включала не только попытки подключить его к антитатарскому и антиисламскому дискурсам империи, но и дискредитировать – как должностное лицо, представив его в глазах уммы провинциальным мошенником, использующим этот пост для личных выгод. Тому способствовали обстоятельства: ОМДС не могло эффективно влиять на местное самоуправление, а ахун, будучи проводником курса муфтиата, стал «заложником», обретая как друзей, так и врагов [12].

Поддерживая в ряде случаев подобных лиц в приграничье, но, одновременно, не разделяя желания ОМДС распространить влияние на всю Степь, власть ограничила фанатизм, шедший через границу, по другую сторону которой существовали еще (по тому времени) мощные (в т.ч. в военном, политическом, культурном отношении) центры влияния на североказахскуюумму – Бухарское, Хорезмское, Кокандское ханства, где исламская религия господствовала. Якобы, воплощаемая там идея халифата привлекательна для тех в российской умме, кто не понимал разницу между обстоятельствами времен пророка Мухаммада и ХIХ в.

Ч.Ч. (М.-Х.) Валиханов писал: «Мы не знаем и не можем понять, что имело в виду русское правительство, утверждая ислам там, где он не был вполне принят самим народом». В других случаях он солидарен  с желанием российских властей отделить: «Киргизскую степь от ведомства Оренбургского муфтия, как народ различествующий от татар по исповеданию веры», предлагая «назначить особого областного  Ахуна, который бы состоял, подобно советнику от киргиз, при общем присутствии областного правления». Совпадало и суждение о необходимость контролировать миссионеров: «Не дозволять ишанам и ходжам, приезжающим из Средней Азии, и татарским семинаристам жить в кочевьях киргиз без определенных занятий и иметь строго наблюдение, дабы они не образовывали между киргизами дервишских и мистических обществ подобно тем, которе существуют теперь в Баян-Аульском и Каракаралинском округах» [13].

Вариант поддержки госвластью менее радикального адатного ислама оказался понятен (и богословски объясним) многими ‛алимами Поволжья. Эта линия была выбрана для укрепления влияния среди мусульман Среднего жаза (уже пришедших «под длань российской короны»), или еще находящихся «на росстанях» их единоверцев из Старшего и Младшего жузов. В прочем стоит заметить, что к тому времени ОДМС исключено из внешнеполитического контекста Степи. Реформа 1822 г. ослабила власть тамошней элиты (отмена ханской власти), а юго-восточные границы империи стали более безопасны. Таким  образом, уменьшилась нужда для дипломатической работы муфтиев. Это намерение выражали не только региональные власти, но и сам император [14]. События рубежа ХХ-ХХI вв., к сожалению, показали правоту высших царских чиновников, оценивавших ситуацию с позиции геополитики, как и, увы, ошибочность взглядов Валиханова.

Существовала и «другая напасть»: лишь вмешательством Николая I пресечена попытка Г.Х. Гасфорда изобрести для принявших российское подданство кочевников: «…новую религию, приспособленную к условиям их жизни и соответствующую русским государственным интересам».

Определяя догматы новой религии, Г.Х. Гасфорд писал: «…нужно принять за их исходную точку ту религию, которая была старым заветом закона божия, а именно еврейскую, очистив ее от талмудических толкований и реформировав в духе христианств, то есть присоединив к заповедям и учениям Моисея многие догматы христианской религии» [15].

Царь, более разносторонне образованный (имевший и квалифицированных советников), начертал резолюцию на проекте сибирского генерал-губернатора: «Религии не сочиняются, как статьи закона»,  но не смог одномоментно разрешить все противоречия в системе управления территориями со значительным (и компактно расселенным) мусульманским населением, к тому же по окраинам все более расширяющейся империи.

Непонимание  различий  приводило  к  тому,  что  правовые  нормы  и понятия,  характерные  для РПЦ, переносились на ислам. Так, в 1828 г. Министерство внутренних дел, решая вопрос о выборе наиболее удачного места в размещение мечетей, предложило распространить на мусульман закон от 1817 г. по которому запрещалось строить церкви в деревнях в любых местах кроме площадей [16].

1. Кабузан В.М. Распространение православия и других конфессий в России в XVIII начале XX в. (1719-1917 гг.). –М., 2008. – С. 171.
2. Martin V.Kazakh Chinggisids, land and political power in the nineteenth century: a case study of Syrymbet // Central Asian – 2010. – Vol. 29. – №.1. – P. 81-82.
3. Бекмаханова Н.Е. Формирование многонационального населения Казахстана и Северной Киргизии (XVIII – 60-е гг. XIX в.). – М., – С. 140-141, 150.
4. Верт П.В. От «сопротивления» к «подрывной деятельности»: власть империи, противостояние местного населения и их взаимозависимость // Российская империя в зарубежной историографии. Работы последних лет: антология / сост. П.Верт, П.С. Кабытов, А.И. Миллер. – М., – С. 66-67.
5. Frank J. Volgo Tatars and the «Islamization» of Muslim Nomads: A Reverse Angle on Russia's «Civilizing Mission» (неопубликованнаярукопись).
6. Батунский М.А. Россия и ислам. – Т. – М., 2003. – С. 275-277.
7. Ремнев А.В. Российская империя и ислам в казахской степи (60-80-ее годы XIX в.) // Расы и народы: современные этнические и расовые проблемы. – Вып. 32 / отв. ред. С.Н. Абашин, В.И. Бушков. – М., – С. 238-277.
8. Там же. С. 243-244.
9. Батунский М.А. Россия и ислам: [в 3 т.]. – Т. – М., 2003. – С. 207.
10. Каппелер А. Две традиции в отношениях России к мусульманским народам Российской империи // Отечественная история. – – №2. – С. 130; Он же. Россия – многонациональная империя. Возникновение, история, распад. – М., 2000. – С. 193-198. О прагматической линии см.: Султангалиева Г.С. «Татарская» диаспора в конфессиональных связях казахской степи (XVIII – XIX вв.) // Вестник Евразии. – 2000. – №4.
11. Семенов-Тян-Шанский П.П. Путешествие в Тянь-Шань в 1856–1857 гг. // Мемуары: [в 2 т.]. – Т. 1. – М., 1946. С.
12. Шаблей П.С. АхунСираджад-Дин ибн Сайфулла ал-Кызылъяри у казахов Сибирского ведомства: исламская биография в имперском контексте // AbImperio. – – № 1. – С. 175–208.
13. Валиханов Ч. Ч. Собр. соч.: [в 5 т.]. – Алма-Ата:Т. 2. 1961. – С. 99; Т. 4. 1985. – С. 414, 518, 528.
14. Steinwedel С.HowBashkiriabecamepartofEuropeanRussia, 1762–1881 // JaneBurbank, MarkvonHagen, andAnatolyiRemnev, RussianEmpire: Space, People, Power, 1700–1930. –Indianapolis, 2007. –P. 102.
15. Из истории казахов: науч.-попул. сб. / сост. С. Ешмухаметов, С. Жакеев. – Алматы, – С. 185–186.
16. Выписка из отчета Министра внутренних дел за 1828 г. // Журнал МВД. –1829. –Кн. –С. 204.